Неточные совпадения
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет
к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так
остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем
остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась
к нему.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он
к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и
осталась, а это увлечение не души его…
— Она очень просила меня поехать
к ней, — продолжала Анна, — и я рада повидать старушку и завтра поеду
к ней. Однако, слава Богу, Стива долго
остается у Долли в кабинете, — прибавила Анна, переменяя разговор и вставая, как показалось Кити, чем-то недовольная.
Оставшись один с Марьей Николаевной, Левин обратился
к ней...
Обращением этим
к жене он давал чувствовать Вронскому, что желает
остаться один и, повернувшись
к нему, коснулся шляпы; но Вронский обратился
к Анне Аркадьевне...
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать
к обеду. Алексей Александрович был в министерстве.
Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Алексей Александрович, просидев полчаса, подошел
к жене и предложил ей ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что
останется ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей
оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и
к нему обращала свою мольбу о прощении.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и
остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду
к этому равнодушен».
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях
к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё
оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Кити, не было ли у тебя чего-нибудь неприятного с Петровыми? — сказала княгиня, когда они
остались одни. — Отчего она перестала присылать детей и ходить
к нам?
Константин Левин чувствовал, что ему
остается только покориться или признаться в недостатке любви
к общему делу. И это его оскорбило и огорчило.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем странным чувством физической жалости
к ней, которую произвели на него ее слезы. Но,
оставшись один в карете, Алексей Александрович,
к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
А в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие
к жене,
оставалось в отношении
к ней одно чувство — нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее было для нее выгодно.
Обдумывая дальнейшие подробности, Алексей Александрович не видел даже, почему его отношения
к жене не могли
оставаться такие же почти, как и прежде.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и дома; еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а надо было
оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел
к ней; она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
— Однако надо написать Алексею, — и Бетси села за стол, написала несколько строк, вложила в конверт. — Я пишу, чтоб он приехал обедать. У меня одна дама
к обеду
остается без мужчины. Посмотрите, убедительно ли? Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите, — сказала она от двери, — а мне надо сделать распоряжения.
Лестные речи этого умного человека, наивная, детская симпатия, которую выражала
к ней Лиза Меркалова, и вся эта привычная светская обстановка, — всё это было так легко, а ожидало ее такое трудное, что она с минуту была в нерешимости, не
остаться ли, не отдалить ли еще тяжелую минуту объяснения.
— Да; но это всё от него зависит. Теперь я должна ехать
к нему, — сказала она сухо. Ее предчувствие, что всё
останется по-старому, — не обмануло ее.
— Как же новые условия могут быть найдены? — сказал Свияжский, поев простокваши, закурив папиросу и опять подойдя
к спорящим. — Все возможные отношения
к рабочей силе определены и изучены, сказал он. — Остаток варварства — первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожилось,
остается только свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак, поденный, фермер — и из этого вы не выйдете.
Адвокат почтительно поклонился, выпустил из двери клиента и,
оставшись один, отдался своему радостному чувству. Ему стало так весело, что он, противно своим правилам, сделал уступку торговавшейся барыне и перестал ловить моль, окончательно решив, что
к будущей зиме надо перебить мебель бархатом, как у Сигонина.
Алексей Александрович сел, чувствуя, что слова его не имели того действия, которое он ожидал, и что ему необходимо нужно будет объясняться и что, какие бы ни были его объяснения, отношения его
к шурину
останутся те же.
— Нельзя согласиться даже с тем, — сказал он, — чтобы правительство имело эту цель. Правительство, очевидно, руководствуется общими соображениями,
оставаясь индифферентным
к влияниям, которые могут иметь принимаемые меры. Например, вопрос женского образования должен бы был считаться зловредным, но правительство открывает женские курсы и университеты.
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли дети все были в скарлатине, и он зашел
к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он
остался и стал помогать ей ходить за детьми. Да; и три недели прожил у них в доме и как нянька ходил за детьми.
«Как же я
останусь один без нее?» с ужасом подумал он и взял мелок. — Постойте, — сказал он, садясь
к столу. — Я давно хотел спросить у вас одну вещь. Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
Но Левину неприятны были эти слова Дарьи Александровны. Она не могла понять, как всё это было высоко и недоступно ей, и она не должна была сметь упоминать об этом. Левин простился с ними, но, чтобы не
оставаться одному, прицепился
к своему брату.
Что
осталось?» Мысль его быстро обежала жизнь вне его любви
к Анне.
Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до которого
оставалось пять недель, было невозможно, так как половина приданого не могла поспеть
к этому времени; но она не могла не согласиться с Левиным, что после поста было бы уже и слишком поздно, так как старая родная тетка князя Щербацкого была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы еще свадьбу.
Девочка, его ребенок, была так мила и так привязала
к себе Анну с тех пор, как у ней
осталась одна эта девочка, что Анна редко вспоминала о сыне.
Оставался один грязный нумер, рядом с которым
к вечеру обещали опростать другой.
Оставшись один, Алексей Александрович опустил голову, собирая мысли, потом рассеянно оглянулся и пошел
к двери, у которой надеялся встретить графиню Лидию Ивановну.
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит женщин
к безнравственности, — но я не понимаю жестокости,
к кому же?
к вам! Как
оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но
к чему же это может повести?
К новым страданиям с вашей стороны,
к мучениям для ребенка? Если в ней
осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу
к ней.
— Ты во многом переменился с тех пор, как женился, и
к лучшему, — сказал Сергей Иванович, улыбаясь Кити и, очевидно, мало интересуясь начатым разговором, — но
остался верен своей страсти защищать самые парадоксальные темы.
— Да, он легкомыслен очень, — сказала княгиня, обращаясь
к Сергею Ивановичу. — Я хотела именно просить вас поговорить ему, что ей (она указала на Кити) невозможно
оставаться здесь, а непременно надо приехать в Москву. Он говорит выписать доктора…
Дарья Александровна почувствовала большое облегчение, когда в комнату вошла давнишняя ее знакомая, Аннушка. Франтиха-горничная требовалась
к барыне, и Аннушка
осталась с Дарьей Александровной.
К вечеру этого дня,
оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным.
— Во-первых, я его ничего не просил передавать тебе, во-вторых, я никогда не говорю неправды. А главное, я хотел
остаться и
остался, — сказал он хмурясь. — Анна, зачем, зачем? — сказал он после минуты молчания, перегибаясь
к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.
Он знал, что между отцом и матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено
оставаться с отцом, и старался привыкнуть
к этой мысли.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было
к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться
к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать
остается. Поехал в Париж — опять справился.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, —
остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять
к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Всё это вместе произвело на Катавасова неприятное впечатление, и, когда добровольцы вышли на станцию выпить, Катавасов хотел в разговоре с кем-нибудь поверить свое невыгодное впечатление. Один проезжающий старичок в военном пальто всё время прислушивался
к разговору Катавасова с добровольцами.
Оставшись с ним один-на-один, Катавасов обратился
к нему.