Неточные совпадения
Она была довольна, счастлива детьми, я
не мешал ей ни
в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она
хотела.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена
не совсем здорова. А вот что: если ты
хочешь их видеть, они, наверное, нынче
в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— Если тебе хочется, съезди, но я
не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть,
в отношении ко мне, я этого
не боюсь, он тебя
не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше
не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
— У меня и коньков нет, — отвечал Левин, удивляясь этой смелости и развязности
в ее присутствии и ни на секунду
не теряя ее из вида,
хотя и
не глядел на нее.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе
не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал
в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
И вдруг они оба почувствовали, что
хотя они и друзья,
хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать
в этих случаях.
Но хорошо было говорить так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться
в того, кто
не захочет жениться, или
в того, кто
не годится
в мужья.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо
в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы
хотела, я
не знаю, что сказать как… я
не знаю…
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое,
хотя он был
в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, —
не в нем, он был очень прост и мил, — но
в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Левин
хотел и
не мог вступить
в общий разговор; ежеминутно говоря себе: «теперь уйти», он
не уходил, чего-то дожидаясь.
Но
хотя Вронский и
не подозревал того, что говорили родители, он, выйдя
в этот вечер от Щербацких, почувствовал, что та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити, утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он
в душе своей
не уважал матери и,
не отдавая себе
в том отчета,
не любил ее,
хотя по понятиям того круга,
в котором жил, по воспитанию своему,
не мог себе представить других к матери отношений, как
в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее
в душе он уважал и любил ее.
— Вероятно, это вам очень наскучило, — сказал он, сейчас, на лету, подхватывая этот мяч кокетства, который она бросила ему. Но она, видимо,
не хотела продолжать разговора
в этом тоне и обратилась к старой графине...
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась
в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли.
Хотя она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или
не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман,
в роде того, что на горах
в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё
в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить
в эту анфиладу,
хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто
не прошел через это?
Когда старая княгиня пред входом
в залу
хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что всё само собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего
не нужно.
Анна была
не в лиловом, как того непременно
хотела Кити, а
в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью.
— Нет, я
не брошу камня, — отвечала она ему на что-то, —
хотя я
не понимаю, — продолжала она, пожав плечами, и тотчас же с нежною улыбкой покровительства обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть-заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету и красоте движенье головой. — Вы и
в залу входите танцуя, — прибавила она.
Левин чувствовал, что брат Николай
в душе своей,
в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни,
не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват
в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда
хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись.
Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина
в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он
не подлец.
— Если
хочешь знать всю мою исповедь
в этом отношении, я скажу тебе, что
в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я
не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей
в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она
не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть
не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и
хотела и
не смела положить передние лапы ему на грудь.
— Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а
не завтра? Это признание, которое меня давило, я
хочу тебе его сделать, — сказала Анна, решительно откидываясь на кресле и глядя прямо
в глаза Долли.
Но
в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала, что они несправедливы; она
не только сомневалась
в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем
хотела, только для того, чтобы больше
не встречаться с ним.
— Что, что ты
хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена
в человека, который меня знать
не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!..
Не хочу я этих сожалений и притворств!
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял
в том, что она говорила
хотя и
не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл.
В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
— Решительно ничего
не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но
в обществе заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и
хотела уйти
в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Она чувствовала, что
в эту минуту
не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением
в новую жизнь и
не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами.
Он помнил, как он пред отъездом
в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай!
хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле,
в котором
не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Хотя многие из тех планов, с которыми он вернулся
в деревню, и
не были им исполнены, однако самое главное, чистота жизни, была соблюдена им.
Еще
в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата Николая становится хуже, но что он
не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил
в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он
не мог передать окружающим, и теперь он изливал
в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и
в особенности идею своего сочинения, основу которого,
хотя он сам
не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он
не мог решиться и
не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся
в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него
в комнате, говоря о разных пустяках и
не будучи
в силах спросить, что
хотел.
— Да на кого ты? Я с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело,
хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого ты?
Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я
не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной
в Москву и…
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как узнать это. Он виделся с ней
в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он
хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Вронский действительно обещал быть у Брянского,
в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он
хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он
не туда только едет.
Листок
в ее руке задрожал еще сильнее, но она
не спускала с него глаз, чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел,
хотел что-то сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял всё значение этого события», подумала она и благодарно пожала ему руку.
Как будто было что-то
в этом такое, чего она
не могла или
не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то
в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он
не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Теперь я
не могу отдать позору свое имя… — и своего сына, —
хотела она сказать, но сыном она
не могла шутить… — позору свое имя», и еще что-нибудь
в таком роде, — добавила она.
—
Не хочешь знать приятелей! Здравствуй, mon cher! — заговорил Степан Аркадьич, и здесь, среди этого петербургского блеска,
не менее, чем
в Москве, блистая своим румяным лицом и лоснящимися расчесанными бакенбардами. — Вчера приехал и очень рад, что увижу твое торжество. Когда увидимся?
Он
не хотел видеть и
не видел, что
в свете уже многие косо смотрят на его жену,
не хотел понимать и
не понимал, почему жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать
в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском
в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто,
хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
И
хотя ответ ничего
не значил, военный сделал вид, что получил умное слово от умного человека и вполне понимает lа pointe de la sauce. [
в чем его острота.]
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он
хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался
в это лицо, стараясь
не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он
не хотел знать.
Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула,
в этом
не было ничего необыкновенного. Но вслед затем
в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то
хотела встать и итти куда-то, то обращалась к Бетси.
Анна,
не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где упал Вронский; но было так далеко, и там столпилось столько народа, что ничего нельзя было разобрать. Она опустила бинокль и
хотела итти; но
в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
— Нет, вы
не ошиблись, — сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы
не ошиблись. Я была и
не могу
не быть
в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я
не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что
хотите.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг
в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было ничего худого,
хотя и хорошего мало,
в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Кити покраснела от радости и долго молча жала руку своего нового друга, которая
не отвечала на её пожатие, но неподвижно лежала
в её руке. Рука
не отвечала на пожатие, но лицо М-llе Вареньки просияло тихою, радостною,
хотя и несколько грустною улыбкой, открывавшею большие, но прекрасные зубы.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать
не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы
не думали, что у меня тоже был роман? — сказала она, и
в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.