Неточные совпадения
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я
не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может
быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Левин вдруг покраснел, но
не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того
не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно
было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он
увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их
было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что
не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Едем, едем, — отвечал счастливый Левин,
не перестававший слышать звук голоса, сказавший: «до свидания», и
видеть улыбку, с которою это
было сказано.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что
есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно
видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком,
не похожим на того, каким он
был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь
видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Ты пойми, — сказал он, — что это
не любовь. Я
был влюблен, но это
не то. Это
не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого
не может
быть, понимаешь, как счастья, которого
не бывает на земле; но я бился с собой и
вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то
есть нет… вернее:
есть женщины, и
есть… Я прелестных падших созданий
не видал и
не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
Она
видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по улицам, многие
не приседали и, главное,
были все твердо уверены, что выбрать себе мужа
есть их дело, а
не родителей.
— Да, но спириты говорят: теперь мы
не знаем, что это за сила, но сила
есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет, я
не вижу, почему это
не может
быть новая сила, если она….
Кити чувствовала, как после того, что произошло, любезность отца
была тяжела Левину. Она
видела также, как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и
не понимая, как и за что можно
было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
— Я
не думаю, а знаю; на это глаза
есть у нас, а
не у баб. Я
вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и
вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.
Я
видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко
было, но, поговорив с тобой, я, как женщина,
вижу другое; я
вижу твои страдания, и мне,
не могу тебе сказать, как жаль тебя!
— Долли, постой, душенька. Я
видела Стиву, когда он
был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота
была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда
была и осталась, а это увлечение
не души его…
Облонский обедал дома; разговор
был общий, и жена говорила с ним, называя его «ты», чего прежде
не было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но уже
не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич
видел возможность объяснения и примирения.
— Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити
увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей
не был открыт. — Для меня
есть такие, на которых менее трудно и скучно….
Только что оставив графиню Банину, с которою он протанцовал первый тур вальса, он, оглядывая свое хозяйство, то
есть пустившихся танцовать несколько пар,
увидел входившую Кити и подбежал к ней тою особенною, свойственною только дирижерам балов развязною иноходью и, поклонившись, даже
не спрашивая, желает ли она, занес руку, чтоб обнять ее тонкую талию.
«А может
быть, я ошибаюсь, может
быть, этого
не было?» И она опять вспоминала всё, что она
видела.
Константин Левин заглянул в дверь и
увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата
не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто
не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Он
был совсем
не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним,
было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда
увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
— Ну,
будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя
видеть. Что там ни толкуй, а всё
не чужие. Ну,
выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?
— Да разве я
не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в господах выросла. Ничего, батюшка.
Было бы здоровье, да совесть чиста.
Он знал, что у ней
есть муж, но
не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда
увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.
Еще Анна
не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна
была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче она как будто в первый раз
увидела ее со всеми ее недостатками.
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он
был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы
видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Ах, с Бузулуковым
была история — прелесть! — закричал Петрицкий. — Ведь его страсть — балы, и он ни одного придворного бала
не пропускает. Отправился он на большой бал в новой каске. Ты
видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет, ты слушай.
— Я враг поездок за границу. И изволите
видеть: если
есть начало туберкулезного процесса, чего мы знать
не можем, то поездка за границу
не поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и
не вредило.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно
было видеть полкового командира,
не пропускавшего ни одного представления во Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом
был замешан Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут
были замешаны интересы полка.
Вронский
видел всю неблаговидность этого дела и что тут дуэли
быть не может, что надо всё сделать, чтобы смягчить этого титулярного советника и замять дело.
— И мне то же говорит муж, но я
не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши
не говорили, мы бы
видели то, что
есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это…
Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа,
не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало,
не правда ли?
— Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но, если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы
не будете видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее —
суть вопросы ее совести, до которой мне
не может
быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я
вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Мало того, по тону ее он
видел, что она и
не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно
быть и
будет вперед.
— Ну, полно! — сказал он. — Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы
не сказали сейчас же после продажи: «это гораздо дороже стоит»? А покуда продают, никто
не дает… Нет, я
вижу у тебя
есть зуб против этого несчастного Рябинина.
Вронский
не говорил с ним о своей любви, но знал, что он всё знает, всё понимает как должно, и ему приятно
было видеть это по его глазам.
Он думал об одном, что сейчас
увидит ее
не в одном воображении, но живую, всю, какая она
есть в действительности.
— Я
вижу, что случилось что-то. Разве я могу
быть минуту спокоен, зная, что у вас
есть горе, которого я
не разделяю? Скажите ради Бога! — умоляюще повторил он.
Когда Вронский смотрел на часы на балконе Карениных, он
был так растревожен и занят своими мыслями, что
видел стрелки на циферблате, но
не мог понять, который час.
Он
не хотел
видеть и
не видел, что в свете уже многие косо смотрят на его жену,
не хотел понимать и
не понимал, почему жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко
было до лагеря полка Вронского.
Лицо ее
было бледно и строго. Она, очевидно, ничего и никого
не видела, кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер, и она
не дышала. Он посмотрел на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он
видел, Алексей Александрович всё-таки
не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только
видел внешние признаки. Он
видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно
было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать
не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда
вижу его. Вы
не думали, что у меня тоже
был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
Но любить или
не любить народ, как что-то особенное, он
не мог, потому что
не только жил с народом,
не только все его интересы
были связаны с народом, но он считал и самого себя частью народа,
не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и
не мог противопоставлять себя народу.
— Мне
не кажется важным,
не забирает меня, что ж ты хочешь?… — отвечал Левин, разобрав, что то, что он
видел,
был приказчик, и что приказчик, вероятно, спустил мужиков с пахоты. Они перевертывали сохи. «Неужели уже отпахали?» подумал он.
— И то и другое, — сказал он решительно. — Я
не вижу, чтобы можно
было…
— Ну, положим, — сказал Левин, хотя вовсе
не полагал этого, — положим, что это так; но я всё-таки
не вижу, для чего я
буду об этом заботиться.
Письмо
было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский писал из Петербурга: «Я получил письмо от Долли, она в Ергушове, и у ней всё
не ладится. Съезди, пожалуйста, к ней, помоги советом, ты всё знаешь. Она так рада
будет тебя
видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще зa границей».
Первое время деревенской жизни
было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня
есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и
не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё
есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она
увидела, что это всё совсем
не так, как она думала.
Алеша, правда, стоял
не совсем хорошо: он всё поворачивался и хотел
видеть сзади свою курточку; но всё-таки он
был необыкновенно мил.
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она и всегда рада ему
была, но теперь особенно рада
была, что он
видит ее во всей ее славе. Никто лучше Левина
не мог понять ее величия.