Неточные совпадения
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула,
как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не
хотела видеть мужа.
Она была довольна, счастлива детьми, я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством,
как она
хотела.
Степан Аркадьич понял, что Матвей
хотел пошутить и обратить на себя внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные,
как всегда, слова, и лицо его просияло.
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и смеясь повисла у него на шее,
как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его наконец в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и
хотела бежать назад; но отец удержал ее.
Но, несмотря на это,
как часто бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них,
хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого, в душе презирал ее.
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому.
Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не
как к Константину Левину, а
как к брату знаменитого Кознышева.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я
хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с
каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
Не слыхала ли она его слов или не
хотела слышать, но она
как бы спотыкнулась, два раза стукнув ножкой, и поспешно покатилась прочь от него. Она подкатилась к М-llе Linon, что-то сказала ей и направилась к домику, где дамы снимали коньки.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы
хотела, я не знаю, что сказать
как… я не знаю…
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое,
хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек;
как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда
как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
И она стала говорить с Кити.
Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он
хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только что
хотели устроиться около столика, а Левин уйти,
как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и
хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится,
как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся,
как будто всё
хотят дать почувствовать что-то…
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее,
хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений,
как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой,
как будто
хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих делах. Я получила твое письмо и вот приехала.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том,
как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— О!
как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу,
хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
— И ни за что не
хотел войти. Какой-то он странный, — прибавил Степан Аркадьич.
Анна была не в лиловом,
как того непременно
хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные,
как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью.
«Я не оскорбить
хочу, — каждый раз
как будто говорил его взгляд, — но спасти себя
хочу, и не знаю
как».
И странно то, что
хотя они действительно говорили о том,
как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же,
как и Кити.
Какое право имел я думать, что она
захочет соединить свою жизнь с моею?
— А затем, что мужики теперь такие же рабы,
какими были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их
хотят вывести из этого рабства, — сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
Ветер
как будто только ждал ее, радостно засвистал и
хотел подхватить и унести ее, но она рукой взялась за холодный столбик и, придерживая платье, спустилась на платформу и зашла за вагон.
Оказалось, что два платья были совсем не готовы, а одно переделано не так,
как того
хотела Анна.
— Он всё не
хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь
хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я
хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он
хочет пользоваться моим имением.
Баронесса надоела,
как горькая редька, особенно тем, что всё
хочет давать деньги; а есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребеки, понимаешь».
Только, этот…
как его…
хочет уже ваять у него каску…. не дает!…
—
Как же решили, едете? Ну, а со мной что
хотите делать?
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась,
как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что
хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала,
как Кити способна была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли
хотела успокоить ее; но было уже поздно.
Кити замялась; она
хотела далее сказать, что с тех пор,
как с ней сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила
хотя и не совсем кстати,
как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Так
как во время речи княгини Мягкой все ее слушали и разговор около жены посланника прекратился, хозяйка
хотела связать всё общество воедино и обратилась к жене посланника.
— Решительно ничего не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но в обществе заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и
хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед,
как бы желая остановить ее.
Он помнил,
как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай!
хочу жениться», и
как Николай поспешно отвечал,
как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого,
хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени,
как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что
хотел.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал,
как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил
как можно реже. Теперь он
хотел ехать туда и обдумывал вопрос,
как это сделать.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского,
хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него
как на лучшего друга.
— Что с вами? Вы нездоровы? — сказал он по-французски, подходя к ней. Он
хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли быть посторонние, оглянулся на балконную дверь и покраснел,
как он всякий раз краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не спускала с него глаз, чтобы видеть,
как он примет это. Он побледнел,
хотел что-то сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял всё значение этого события», подумала она и благодарно пожала ему руку.
Вронский уже несколько раз пытался,
хотя и не так решительно,
как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала на его вызов.
Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не
хотела уяснить себе,
как будто,
как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
— Не торопитесь, — сказал Корд Вронскому, — и помните одно: не задерживайте у препятствий и не посылайте, давайте ей выбирать,
как она
хочет.
«Ты не
хотела объясниться со мной, —
как будто говорил он, мысленно обращаясь к ней, — тем хуже для тебя.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «
как допустить до этого?
как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не думал о том,
как развязать это положение, но вовсе не
хотел знать его, не
хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и,
хотя редко встречались, уважали друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому,
как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Если б Алексей Александрович позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с
каким Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он ничего не
хотел видеть и не видал.