Неточные совпадения
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое
чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет
жизни. И надо решить…
С бодрым
чувством надежды на новую, лучшую
жизнь, он в девятом часу ночи подъехал к своему дому.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение совершенно исчезли. В привычных условиях
жизни она чувствовала себя опять твердою и безупречною.
Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное
чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской
жизни.
— Входить во все подробности твоих
чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои
чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности.
Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того
чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую
жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это
чувство неточными словами.
Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое
чувство, — один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его
жизнь.
Два человека, муж и любовник, были для нее двумя центрами
жизни, и без помощи внешних
чувств она чувствовала их близость.
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и
чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.
Левин часто любовался на эту
жизнь, часто испытывал
чувство зависти к людям, живущим этою
жизнью, но нынче в первый paз, в особенности под впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой жене, Левину в первый раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную
жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную
жизнь.
Зная это и зная, что выражение в эту минуту его
чувств было бы несоответственно положению, он старался удержать в себе всякое проявление
жизни и потому не шевелился и не смотрел на нее.
Всё, что постигнет ее и сына, к которому точно так же как и к ней, переменились его
чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его теперь, это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она зaбрызгала его в своем падении, и продолжать итти по своему пути деятельной, честной и полезной
жизни.
Достигнув успеха и твердого положения в
жизни, он давно забыл об этом
чувстве; но привычка
чувства взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое
чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня
жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в общее впечатление радостного
чувства жизни.
Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
Этот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы
жизни и вместе с тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных
жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу и самому лучшему классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось в
чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Княгиня первая назвала всё словами и перевела все мысли и
чувства в вопросы
жизни. И всем одинаково странно и больно даже это показалось в первую минуту.
Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю
жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное
чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу.
Он у постели больной жены в первый раз в
жизни отдался тому
чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его
жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему
чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
Вся
жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее
чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней
жизни.
Со смешанным
чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей
жизни Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в одно и то же время у обоих просветлели глаза.
Когда Анна вышла в шляпе и накидке и, быстрым движением красивой руки играя зонтиком, остановилась подле него, Вронский с
чувством облегчения оторвался от пристально устремленных на него жалующихся глаз Голенищева и с новою любовию взглянул на свою прелестную, полную
жизни и радости подругу.
Гостиница эта уже пришла в это состояние; и солдат в грязном мундире, курящий папироску у входа, долженствовавший изображать швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный половой в грязном фраке, и общая зала с пыльным восковым букетом цветов, украшающим стол, и грязь, пыль и неряшество везде, и вместе какая-то новая современно железнодорожная самодовольная озабоченность этой гостиницы — произвели на Левиных после их молодой
жизни самое тяжелое
чувство, в особенности тем, что фальшивое впечатление, производимое гостиницей, никак не мирилось с тем, что ожидало их.
То
чувство смерти, которое было вызвано во всех его прощанием с
жизнью в ту ночь, когда он призвал брата, было разрушено.
Только один больной не выражал этого
чувства, а, напротив, сердился за то, что не привезли доктора, и продолжал принимать лекарство и говорил о
жизни.
Вся
жизнь его сливалась в одно
чувство страдания и желания избавиться от него.
Анализуя свое
чувство и сравнивая его с прежними, она ясно видела, что не была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас
жизни Государя, не была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не было Славянского вопроса, но что Каренина она любила за него самого, за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами.
Левин испытывал теперь, оставив позади себя все заботы семейные и хозяйственные, такое сильное
чувство радости
жизни и ожиданья, что ему не хотелось говорить.
Тревожить эти
чувства ей было больно; но она всё-таки знала, что это была самая лучшая часть ее души и что эта часть ее души быстро зарастала в той
жизни, которую она вела.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового
чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому
чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою от нее
жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Он слушал, говорил и всё время думал о ней, о ее внутренней
жизни, стараясь угадать ее
чувства.