Неточные совпадения
Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди
более свяэаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских.
— Вы мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась
всё более и
более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей
всею душой было жалко его, тем
более, что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при
всех, он чувствовал, что она
всё более и
более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Он не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а
всего более — смешное.
Приближение поезда
всё более и
более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.
Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно нагибающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером,
всё медленнее и
более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой; наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны.
Кити любовалась ею еще
более, чем прежде, и
всё больше и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на
всё безобразие своей жизни, не был
более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «
Всё выскажу ему,
всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Если хочешь знать
всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ
более внешним образом, а он
более внутренно.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза.
Весь ужас метели показался ей еще
более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Он, как доживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на
всю эту комедию, тем
более, что едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити.
Князь слушал довольно долго упреки княгини и молчал, но лицо его
всё более и
более хмурилось.
— Ну, не буду, тем
более, что
все знают эти ужасы.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему
все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем
более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
Лицо ее было
всё так же красиво, но тем
более было оно жалко.
Эта прекрасная весна еще
более возбудила Левина и утвердила его в намерении отречься от
всего прежнего, с тем чтоб устроить твердо и независимо свою одинокую жизнь.
У
всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще
более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Возвращаясь домой, Левин расспросил
все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще
более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
Но, несмотря на то, что его любовь была известна
всему городу —
все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых людей завидовали ему именно в том, что было самое тяжелое в его любви, — в высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.
Чувство предстоящей скачки
всё более и
более охватывало его по мере того, как он въезжал дальше и дальше в атмосферу скачек, обгоняя экипажи ехавших с дач и из Петербурга на скачки.
В то время как скакавшие были призваны в беседку для получения призов и
все обратились туда, старший брат Вронского, Александр, полковник с аксельбантами, невысокий ростом, такой же коренастый, как и Алексей, но
более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом, подошел к нему.
— Ах, мне
всё равно, — как будто сказала она ему и уже
более ни разу не взглядывала на него.
Скачки были несчастливы, и из семнадцати человек попадало и разбилось больше половины. К концу скачек
все были в волнении, которое еще
более увеличилось тем, что Государь был недоволен.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на
всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать
более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Когда
всё это так твердо установилось, Кити стало очень скучно, тем
более что князь уехал в Карлсбад, и она осталась одна с матерью.
Узнав
все эти подробности, княгиня не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем
более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично говорила по-французски и по-английски, а главное — передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
Познакомившись с Варенькой, Кити
всё более и
более прельщалась своим другом и с каждым днем находила в ней новые достоинства.
Всё это было хорошо, и княгиня ничего не имела против этого, тем
более что жена Петрова была вполне порядочная женщина и что принцесса, заметившая деятельность Кити, хвалила её, называя ангелом-утешителем.
Но княгине не нравилось это излишество, и ещё
более не нравилось то, что, она чувствовала, Кити не хотела открыть ей
всю свою душу.
Всем было весело, но Кити не могла быть веселою, и это еще
более мучало ее.
Кити,
всё более хмурясь, молчала, и Варенька говорила одна, стараясь смягчить и успокоить ее и видя собиравшийся взрыв, она не знала чего, — слез или слов.
— Нет! —
всё более горячась, перебил Константин.
На втором приеме было то же. Тит шел мах за махом, не останавливаясь и не уставая. Левин шел за ним, стараясь не отставать, и ему становилось
всё труднее и труднее: наступала минута, когда, он чувствовал, у него не остается
более сил, но в это самое время Тит останавливался и точил.
В конце мая, когда уже
всё более или менее устроилось, она получила ответ мужа на свои жалобы о деревенских неустройствах. Он писал ей, прося прощения в том, что не обдумал
всего, и обещал приехать при первой возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья Александровна жила одна в деревне.
Казавшееся мертвым чувство оживало
всё более и
более, поднималось и завладевало сердцем Левина.
Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он любовался и которая олицетворяла для него
весь ход мыслей и чувств нынешней ночи. На небе не было
более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа раковины, и был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер
всё умельчающихся и умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию, чувствует, что не существует
более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе
всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Обо
всем этом
более подробно надеюсь переговорить при личном свидании.
Редко встречая Анну, он не мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том, как ее любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое показывало, что он от
всей души желает быть ей приятным и показать свое уважение и даже
более.
Всё это было прекрасно, но Вронский знал, что в этом грязном деле, в котором он хотя и принял участие только тем, что взял на словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500, чтоб их бросить мошеннику и не иметь с ним
более никаких разговоров.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал
всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось
более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем
более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и
всё кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во
всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем
более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала для него
всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
― Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе представить, что женщина этого не может забыть, ― говорила она, горячась
всё более и
более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? ― говорила она, ― то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне…
Если нет, так это очень просто, — сказал Степан Аркадьич,
всё более и
более освобождаясь от стеснения.
— Это правда, — говорила она, бледнея
всё более и
более и обнимая его голову. Всё-таки что-то ужасное есть в этом после
всего, что было.
Она не могла слушать и понимать их: так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее душу и
всё более и
более усиливалось.
Вся жизнь ее,
все желания, надежды были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще
более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни.
Левин чувствовал
всё более и
более, что
все его мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь, что
всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его
всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.