Неточные совпадения
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не
могло выйти теперь;
а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты»,
а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не
могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
— Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и
быть не
может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент,
а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками;
а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
Казалось бы, ничего не
могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного,
а он такое земное низменное существо, что не
могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Убеждение Левина в том, что этого не
может быть, основывалось на том, что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити,
а сама Кити не
может любить его.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так.
Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу,
а мы вот только смеемся.
— Не
могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава.
А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они
могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
—
Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы
быть в состоянии делать свое дело,
а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого
едим устрицы….
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я
был влюблен, но это не то. Это не мое чувство,
а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не
может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не
можешь ей дать;
а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
А для платонической любви не
может быть драмы, потому что в такой любви всё ясно и чисто, потому что…
—
А впрочем,
может быть, ты и прав. Очень
может быть… Но я не знаю, решительно не знаю.
Но хорошо
было говорить так тем, у кого не
было дочерей;
а княгиня понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила
есть, и вот при каких условиях она действует.
А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не
может быть новая сила, если она….
Если б он
мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он
мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити
будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не
мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему,
а главное ей,
могло быть дурно. Еще меньше он
мог бы поверить тому, что он должен жениться.
Все эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела,
а с этим горем на душе говорить о постороннем она не
могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Она
была не вновь выезжающая, у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и не
была затасканная по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она
была на середине этих двух, — она
была возбуждена,
а вместе с тем обладала собой настолько, что
могла наблюдать.
Любовь к женщине он не только не
мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью,
а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не
были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою,
а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «
А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это
было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не
может.
— Не
может быть! — закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею. — Не
может быть! — закричал он при известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. — И он всё так же глуп и доволен? Ну,
а Бузулуков что?
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё еще кругом объезжать? — спросил он. —
А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут
могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
Казалось, очень просто
было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно,
а надо пережить свой стыд». Она не
могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Что клевер сеяли только на шесть,
а не на двадцать десятин, это
было еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин не
мог добиться этого.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он
был мрачен и молчалив. Ему нужно
было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не
мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег,
а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках и не
будучи в силах спросить, что хотел.
«Да, она прежде
была несчастлива, но горда и спокойна;
а теперь она не
может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает этого. Да, это нужно кончить», решил он сам с собою.
Это не человек,
а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только
могла она найти в нем нехорошего, не прощая ему ничего зa ту страшную вину, которою она
была пред ним виновата.
Но начинались скачки не с круга,
а за сто сажен в стороне от него, и на этом расстоянии
было первое препятствие — запруженная река в три аршина шириною, которую ездоки по произволу
могли перепрыгивать или переезжать в брод.
«Да,
может быть, и это неприятно ей
было, когда я подала ему плед. Всё это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо сделал.
А главное — этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! — с ужасом повторила себе Кити. — Нет, это не
может, не должно
быть! Он так жалок!» говорила она себе вслед за этим.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным,
может быть и не
есть качество,
а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
—
Может быть; но ведь это такое удовольствие, какого я в жизнь свою не испытывал. И дурного ведь ничего нет. Не правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им не нравится.
А впрочем, я думаю, что ничего.
А?
— Я нахожу, что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес,
а я полагаю, что интерес общего блага должен
быть у всякого человека, стоящего на известной степени образования.
Может быть, ты и прав, что желательнее
была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как говорят Французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
— Дарья Александровна, — сказал он, — так выбирают платье или не знаю какую покупку,
а не любовь. Выбор сделан, и тем лучше… И повторенья
быть не
может.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Всё равно, как у вас бы умер ребенок,
а вам бы говорили:
а вот он
был бы такой, такой, и
мог бы жить, и вы бы на него радовались.
А он умер, умер, умер…
А в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в отношении к ней одно чувство — нежелание того, чтоб она беспрепятственно
могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее
было для нее выгодно.
Министерство, враждебное Алексею Александровичу, доказывало, что положение инородцев
было весьма цветущее и что предполагаемое переустройство
может погубить их процветание,
а если что
есть дурного, то это вытекает только из неисполнения министерством Алексея Александровича предписанных законом мер.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы не
могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского не
будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно
было, как и ко многим другим, она не умела бы объяснить,
а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не
могла придумать ничего лучшего.
—
Может быть, тем, которые не нашего общества, еще скучнее; но нам, мне наверно, невесело,
а ужасно, ужасно скучно.
Ровесник Вронскому и однокашник, он
был генерал и ожидал назначения, которое
могло иметь влияние на ход государственных дел,
а Вронский
был, хоть и независимый, и блестящий, и любимый прелестною женщиной, но
был только ротмистром, которому предоставляли
быть независимым сколько ему угодно.
—
Может быть, это так для тебя, но не для всех. Я то же думал,
а вот живу и нахожу, что не стоит жить только для этого, — сказал Вронский.
— Ты говоришь,
может быть, — продолжал Серпуховской, как будто угадав его мысли, —
а я тебе говорю наверное.
—
Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще: женщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное,
а они всегда terre-à-terre. [будничны.]
Он стоял за каждый свой грош (и не
мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы не достало денег расплачиваться с рабочими),
а они только стояли зa то, чтобы работать спокойно и приятно, то
есть так, как они привыкли.
— Я несогласен, что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня
есть средства,
а я ничего не
мог сделать. Банки не знаю кому полезны. Я, по крайней мере, на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
— То мы вне закона: рента ничего для нас не объяснит,
а, напротив, запутает. Нет, вы скажите, как учение о ренте
может быть…
Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он бился, сколько
было сил, и достиг хотя и не того, чего он желал, но того, что он
мог, не обманывая себя, верить, что дело это стоит работы. Одна из главных трудностей
была та, что хозяйство уже шло, что нельзя
было остановить всё и начать всё сначала,
а надо
было на ходу перелаживать машину.
— Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он не рассказал, какие
были эти неприятности. Он не
мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай
был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею.
Было бы здоровье,
а здоровье, слава Богу, поправилось.
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не
мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «
А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина
были самые разнообразные, но конец всех мыслей
был один: смерть.
—
А, великодушие! ― сказал Николай и улыбнулся. ― Если тебе хочется
быть правым, то
могу доставить тебе это удовольствие, Ты прав, но я всё-таки уеду!
― Я не защищаю, мне совершенно всё равно; но я думаю, что если бы ты сам не любил этих удовольствий, то ты
мог бы отказаться.
А тебе доставляет удовольствие смотреть на Терезу в костюме
Евы…
— Люди не
могут более жить вместе — вот факт. И если оба в этом согласны, то подробности и формальности становятся безразличны.
А с тем вместе это
есть простейшее и вернейшее средство.