Неточные совпадения
Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа на лице ее так сморщилась, что
стала походить на древесную кору, и как на старой коре пробивается мох, так на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов у нее давно
уже не было, глаза, казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле
стану молиться. Что тут говорить?
Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг на ухо, иного сразу не пойму! Да к тому ж, нечего греха таить, как
стали вы, родимые, долбить в дверь да в стену, я испужался, подумал, оборони боже,
уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы, их самые засеки и притоны. Живешь в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не дай бог, навернутся!
— К тебе, батюшка, к тебе. Ступай, говорит, к атаману, отдай от меня поклон, скажи, чтобы во что б ни
стало выручил князя. Я-де, говорит,
уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни
стало, выручит князя! Я-де, говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман князя, всякая, говорит, будет напасть на него; исчахнет, говорит, словно былинка; совсем, говорит, пропадет!
«Вот и вправду веселые люди, — подумал он, — видно, что не здешние. Надоели мне
уже мои сказочники. Всё одно и то же наладили, да
уж и скоморохи мне наскучили. С тех пор как пошутил я с одним неосторожно,
стали все меня опасаться; смешного слова не добьешься; точно будто моя вина, что у того дурака душа не крепко в теле сидела!»
— Не то, — отвечал старый разбойник, —
уж взялся идти, небось оглядываться не
стану; да только вот сам не знаю, что со мной сталось; так тяжело на сердце, как отродясь еще не бывало, и о чем ни задумаю, все опять то же да то же на ум лезет!
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да не только то время, а не знаю с чего
стало мне вдруг памятно и такое, о чем я давно
уж не думал. Говорят, оно не к добру, когда ни с того ни с другого
станешь вдруг вспоминать, что
уж из памяти вышиб!..
Это так только люди Коршуном прозвали; а крестили ведь меня Амельяном; так пусть поп отслужит панихиду по Амельяне; а ты
уж заплати ему хорошенько, не пожалей денег, атаман; я тебе казну оставляю богатую, на всю жизнь твою
станет!
— Будет! — прервал его Малюта, — посмотрим, что ты запоешь, как
станут тебя с дыбов рвать, на козел подымать! Да кой прах! — продолжал он, вглядываясь в Коршуна, — я где-то
уже видал эту кудластую голову!
Поехал я искать Адрагана; шесть ден промучился;
стало мне
уж вокруг шеи неловко; думаю, придется проститься с головой.
— Ребята! — сказал он, — видите, как проклятая татарва ругается над Христовою верой? Видите, как басурманское племя хочет святую Русь извести? Что ж, ребята, разве
уж и мы
стали басурманами? Разве дадим мы святые иконы на поругание? Разве попустим, чтобы нехристи жгли русские села да резали наших братьев?
Как крикнет: за мной, ребята! так, кажется, сам
станешь и выше и сильнее, и ничто тебя
уже не остановит, и все вокруг тебя так и валится.
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их
стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так
уж тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
— Тебе,
стало, хочется на виселицу? Вольному воля, спасенному рай! А я
уж не знаю, вернуться ли мне?
— Так и быть, — сказал он с притворною горестью, — хоть и тошно мне будет без тебя, сироте одинокому, и дела-то государские, пожалуй, замутятся, да
уж нечего делать, промаюсь как-нибудь моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на все четыре стороны! Я тебя насильно держать не
стану.
Мерно шел конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он
стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли, грызть
удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом ударе блестящие шипы широкой подковы. Казалось, тяжелый конь был подобран под
стать дородного всадника, и даже белый цвет его гривы согласовался с седою бородой боярина.
Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него
уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел на бадью с водою; вспомнил также князь и свое видение на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался увидеть свою будущность, но увидел только, как вода почервонела, подобно крови, и как заходили в ней зубчатые пилы и
стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
— Погоди, князь, не отчаивайся. Вспомни, что я тебе тогда говорил? Оставим опричников; не будем перечить царю; они сами перегубят друг друга! Вот
уж троих главных не
стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского. Дай срок, князь, и вся опричнина до смерти перегрызется!
— Да этого добра как не найти, — ответил он, ухмыляясь, — только не охоч я до баб, батюшка-государь, да
уж и стар
становлюсь этаким делом заниматься!
Все опричники с завистью посмотрели на Серебряного; они
уже видели в нем новое возникающее светило, и стоявшие подале от Иоанна
уже стали шептаться между собою и выказывать свое неудовольствие, что царь, без внимания к их заслугам, ставит им на голову опального пришельца, столбового боярина, древнего княжеского рода.
Я ей все рассказал, что было мне ведомо, а она, сердечная, еще кручиннее прежнего
стала, повесила головушку, да
уже во всю дорогу ничего и не говорит.
— Я дело другое, князь. Я знаю, что делаю. Я царю не перечу; он меня сам не захочет вписать; так
уж я поставил себя. А ты, когда поступил бы на место Вяземского да сделался бы оружничим царским, то был бы в приближении у Ивана Васильевича, ты бы этим всей земле послужил. Мы бы с тобой
стали идти заодно и опричнину, пожалуй, подсекли бы!
— Небось некого в Сибири по дорогам грабить? — сказал Иоанн, недовольный настойчивостью атамана. — Ты, я вижу, ни одной
статьи не забываешь для своего обихода, только и мы нашим слабым разумом обо всем
уже подумали. Одежу поставят вам Строгоновы; я же положил мое царское жалованье начальным и рядовым людям. А чтоб и ты, господин советчик, не остался без одежи, жалую тебе шубу с моего плеча!