Неточные совпадения
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может быть, этот молодец и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли
ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и
тебя, батюшка, не оставит, то дозволь, по крайности,
перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка их подкурятина!
Вскоре вышли из дворца два стольника и сказали Серебряному, что царь видел его из окна и хочет знать, кто он таков?
Передав царю имя князя, стольники опять возвратились и сказали, что царь-де спрашивает
тебя о здоровье и велел-де
тебе сегодня быть у его царского стола.
— Не затем, — сказал он, — не затем раздумал
ты вешать их, чтобы
передать их судьям, а затем, что сказались они
тебе людьми царскими. И
ты, — продолжал царь с возрастающим гневом, —
ты, ведая, что они мои люди, велел бить их плетьми?
— Спасибо на твоей ласке, государь, много
тебе благодарствую; только не пришло еще мне время нести царю повинную. Тяжелы мои грехи
перед богом, велики винности
перед государем; вряд ли простит меня батюшка-царь, а хоча бы и простил, так не приходится бросать товарищей!
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он с насмешливою покорностью, — мы
перед твоею милостью малые люди; таких больших бояр, как
ты, никогда еще своими руками не казнили, не пытывали и к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь, говорят, не одна у нас в жилах течет…
— Спасибо, князь, спасибо
тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на душе.
Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь,
перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с
тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил
тебя; уж помнил бы, что
тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
— Полно бога гневить, Максим Григорьич! — прервал его Серебряный, — чем
ты не брат мне? Знаю, что мой род честнее твоего, да то дело думное и разрядное; а здесь,
перед татарами, в чистом поле, мы равны, Максим Григорьич, да везде равны, где стоим пред богом, а не пред людьми. Побратаемся, Максим Григорьич!
— Да уж и того бы довольно, что
ты сам рассказываешь; а то говорят про
тебя, что
ты перед царем, прости господи, как девушка, в летнике пляшешь!
— А хоть бы твой Вяземский! — отвечал Басманов, не опуская очей
перед царским взором. — Да, — продолжал он, не смущаясь грозным выражением Иоанна, —
тебе, видно, одному неведомо, что когда он бывает на Москве, то по ночам ездит в лес, на мельницу, колдовать; а зачем ему колдовать, коли не для того, чтоб извести твою царскую милость?
—
Ты слышал? — сказал он Вяземскому, — боярин Дружина готов в своих речах крест целовать? Как очистишься
перед ним?
— Надёжа-государь! — сказал он дерзко, тряхнув головою, чтобы оправить свои растрепанные кудри, — надёжа-государь. Иду я по твоему указу на муку и смерть. Дай же мне сказать
тебе последнее спасибо за все твои ласки! Не умышлял я на
тебя ничего, а грехи-то у меня с
тобою одни! Как поведут казнить меня, я все до одного расскажу
перед народом! А
ты, батька игумен, слушай теперь мою исповедь!..
И в оный страшный день предстану и я
перед вечным судьею, предстану в этой самой одежде и потребую обратно моей чести, что
ты отнял у меня на земле!
— Разве
ты думаешь, — сказал он строго, — что я без убойства жить не могу? Иное злодеи, подрывающие государство, иное Никита, что Афоньку порубил. А из станичников посмотрю, кого казнить, кого помиловать. Пусть все, и с Никитой, соберутся
перед Красным крыльцом на дворе. Когда выйду из опочивальни, увижу, что с ними делать!
Неточные совпадения
Довольны наши странники, // То рожью, то пшеницею, // То ячменем идут. // Пшеница их не радует: //
Ты тем
перед крестьянином, // Пшеница, провинилася, // Что кормишь
ты по выбору, // Зато не налюбуются // На рожь, что кормит всех.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много люди Божии // Побились над
тобой, // Покамест
ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало
перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили
тебя!..»
Гляжу: могилка прибрана, // На деревянном крестике // Складная золоченая // Икона.
Перед ней // Я старца распростертого // Увидела. «Савельюшка! // Откуда
ты взялся?»
«Уйди!..» — вдруг закричала я, // Увидела я дедушку: // В очках, с раскрытой книгою // Стоял он
перед гробиком, // Над Демою читал. // Я старика столетнего // Звала клейменым, каторжным. // Гневна, грозна, кричала я: // «Уйди! убил
ты Демушку! // Будь проклят
ты… уйди!..»
— Куда
ты девал нашего батюшку? — завопило разозленное до неистовства сонмище, когда помощник градоначальника предстал
перед ним.