Неточные совпадения
— Эх, батюшка, ведь ты сегодня уж разов пять спрошал. Сказали тебе
добрые люди, что
будет отсюда еще поприщ за сорок. Вели отдохнуть, князь, право, кони устали!
— Говоришь, а сама не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают, не одного
доброго молодца с ума свели. Стоит только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать
будешь; коли женатый — бросишь жену и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
— Отцы наши, батюшки! —
пели иные протяжно, сидя у самой дороги, — дай вам господи
доброе здоровье! Донеси вас бог до Сергия Троицы!
Малюта взглянул на царевича таким взглядом, от которого всякий другой задрожал бы. Но царевич считал себя недоступным Малютиной мести. Второй сын Грозного, наследник престола, вмещал в себе почти все пороки отца, а злые примеры все более и более заглушали то, что
было в нем
доброго. Иоанн Иоаннович уже не знал жалости.
Нужно
было извести моего
доброго боярина?
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все
доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти
было: очи мои на него не подымутся, пока
буду эту одежду носить!
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному на свете; думаю себе: пойду к
добрым людям; они меня накормят,
напоят,
будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
—
Добрый ты парень! — сказали разбойники, — садись с нами, хлеб да соль, мы тебе
будем братьями!
— Нет, не один.
Есть у него шайка
добрая,
есть и верные есаулики. Только разгневался на них царь православный. Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь да к Москве привезти.
Забыл Серебряный, что он без сабли и пистолей, и не
было ему нужды, что конь под ним стар. А
был то
добрый конь в свое время; прослужил он лет двадцать и на войне и в походах; только не выслужил себе покою на старости; выслужил упряжь водовозную, сено гнилое да удары палочные!
— Спасибо вам,
добрые люди! — сказал он ласково, без обычного своего высокомерия, — кто б вы ни
были, спасибо вам!
Дружина Андреевич, отслушав молебен, вошел в
добром платье, в парчовом кафтане, с собольей шапкою в руках. Сивые кудри его
были ровно подстрижены, борода тщательно расчесана. Он поклонился гостям, гости ему поклонились, и все сели за стол.
— Эх, куманек! Много слышится, мало сказывается. Ступай теперь путем-дорогой мимо этой сосны. Ступай все прямо; много тебе
будет поворотов и вправо и влево, а ты все прямо ступай; верст пять проедешь,
будет в стороне избушка, в той избушке нет живой души. Подожди там до ночи, придут
добрые люди, от них больше узнаешь. А обратным путем заезжай сюда,
будет тебе работа; залетела жар-птица в западню; отвезешь ее к царю Далмату, а выручку пополам!
А как бросим мы его, да как поведут его казнить, — тьфу! скажет, — чтой-то за люди
были, воровать-разбойничать умеют, а добра-то не помнят!
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника? На что у тебе вабило, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени не
будет; а коли пропадет честник, велю, не прогневайся, голову с тебя снять, — и то
будет всем за страх; а я давно замечаю, что нет меж сокольников
доброго строения и гибнет птичья потеха!
Добро ж, говорю, не дает бог корысти, так теперь кто б ни прошел,
будь он хоть отец родной, дочиста оберу!
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера
было. Да не только то время, а не знаю с чего стало мне вдруг памятно и такое, о чем я давно уж не думал. Говорят, оно не к
добру, когда ни с того ни с другого станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
—
Добро,
добро, — сказали сокольники, — в другой раз побалякаем с вами. Теперь едем кречета искать, товарища выручать. Не найдет Трифон Адрагана,
быть ему без головы; батюшка-царь не шутит!
— Надёжа, православный царь!
Был я молод, певал я песню: «Не шуми, мати сыра-дуброва». В той ли песне царь спрашивает у
добра молодца, с кем разбой держал? А молодец говорит: «Товарищей у меня
было четверо: уж как первый мой товарищ черная ночь; а второй мой товарищ…»
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, —
доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть
было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу,
добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Ребята! — сказал князь, — а если поколотим поганых да увидит царь, что мы не хуже опричников, отпустит он нам вины наши, скажет: не нужна мне боле опричнина;
есть у меня и без нее
добрые слуги!
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с
добрым криком; так
будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
Зазвенел тугой татарский лук,
спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть
добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
—
Добрые молодцы, — сказал Серебряный, — я дал царю слово, что не
буду уходить от суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы не по своей воле ушел. Теперь должен я сдержать мое слово, понести царю мою голову. Хотите ль идти со мною?
—
Добро, — отвечал посетитель, взлезая на коня, — а ты, старый черт, помни наш уговор: коли не
будет мне удачи, повешу тебя как собаку!
Но увещания его оставались безуспешны. Толпа
была так густа, что и при
добром желании не
было бы возможности посторониться.
— Выходите, охотники,
добрые бойцы! — кричали бирючи, — выходите! Кто побьет Морозова, тому князь все свои вотчины отдаст, а буде побьет простой человек, тому князь пожалует всю казну, какая
есть у него!
— Спасибо тебе, молодец! — сказал Морозов парню, — спасибо, что хочешь за правду постоять. Коли одолеешь ворога моего, не пожалею для тебя казны. Не все у меня
добро разграблено; благодаря божьей милости,
есть еще чем бойца моего наградить!
Царь
был в
добром расположении духа, он отведывал от каждого блюда, милостиво шутил и вел душеспасительные речи. С Басмановым он
был ласковее обыкновенного, и Басманов еще более убедился в неотразимой силе тирлича.
— Довольно болтать! — сказал он грозно, переходя от насмешливости к явному гневу, — твои глупые речи, старик, показали, что ты
добрым будешь шутом. Надевай дурацкое платье! Вы! — продолжал царь, повернувшись к опричникам, — помогите ему; он привык, чтоб ему прислуживали!
—
Добро! — сказал он громко и твердо, — принимаю новую царскую милость. Боярину Морозову невместно
было сидеть рядом с Годуновым; но царскому шуту пристойно
быть за царским столом с Грязными и Басмановыми. Раздвиньтесь, страдники! место новому скомороху! Пропустите шута и слушайте все, как он
будет потешать Ивана Васильича!
— Полно ломаться, бабушка, — сказал царь, — я тебе
доброго мужа сватаю; он
будет тебя любить, дарить, уму-разуму научать! А свадьбу мы сегодня же после вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?
— Вот как! — сказал Иоанн и снял руку с плеча Серебряного, — это значит, мы не угодны его княжеской милости! Должно
быть, с ворами оставаться честнее, чем
быть моим оружничим! Ну что ж, — продолжал он насмешливо, — я никому в дружбу не набиваюсь и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так и служите вместе!
Доброго пути, разбойничий воевода!
Признаться, батюшка, не нравилось мне крепко, когда ты к Дружине Андреичу-то ездил, не выйдет
добра из этого, думал я, да и совестно, правду сказать, за тебя
было, когда ты с ним за одним столом сидел, из одного ковша
пил.
— Грех
было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим
добра сделал! И моим ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и любят тебя в народе. Все на тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть на тебя!
— Встаньте,
добрые слуги мои! — сказал Иоанн. — Кто старое упомянет, тому глаз вон, и
быть той прежней опале не в опалу, а в милость. Подойди сюда, Иван!
— Но сабель не довольно, — продолжал Иоанн. — Нужны вам еще
добрые брони. На тебя-то мы, примеривши, найдем, а на Ермака как бы за глаза не ошибиться. Какого он
будет роста?
—
Будет! — сказал Кольцо, следивший заботливо за детиной, — довольно пялить царскую кольчугу-то! Пожалуй, разорвешь ее, медведь! Государь, — продолжал он, — кольчуга
добрая, и
будет Ермолаю Тимофеичу в самую пору; а этот потому пролезть не может, что ему кулаки мешают. Этаких кулаков ни у кого нет, окроме его!