Неточные совпадения
Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным — все
было бы лучше того, что он сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга», подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною,
доброю и потому глупою улыбкой.
Ему даже казалось, что она, истощенная, состаревшаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только
добрая мать семейства, по чувству справедливости должна
быть снисходительна.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его
добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица,
было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.
Некрасивого,
доброго человека, каким он себя считал, можно, полагал он, любить как приятеля, но чтобы
быть любимым тою любовью, какою он сам любил Кити, нужно
было быть красавцем, а главное — особенным человеком.
Это
было лицо Левина с насупленными бровями и мрачно-уныло смотрящими из-под них
добрыми глазами, как он стоял, слушая отца и взглядывая на нее и на Вронского.
И он представлял себе Вронского, счастливого,
доброго, умного и спокойного, никогда, наверное, не бывавшего в том ужасном положении, в котором он
был нынче вечером.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся нижняя челюсть его дрогнула, что с ним бывало редко. Он, как человек с очень
добрым сердцем, сердился редко, но когда сердился и когда у него дрожал подбородок, то, как это и знал Александр Вронский, он
был опасен. Александр Вронский весело улыбнулся.
И одни говорили, что мадам Шталь сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие говорили, что она
была в душе то самое высоко-нравственное существо, жившее только для
добра ближнего, каким она представлялась.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток
добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
— Да что ж! По нашему до Петрова дня подождать. А вы раньше всегда косите. Что ж, Бог даст, травы
добрые. Скотине простор
будет.
— За погодку убрать! Сено же
будет! — сказал старик, присевший подле Левина. — Чай, не сено! Ровно утятам зерна рассыпь, как подбирают! — прибавил он, указывая на навиваемые копны. — С обеда половину
добрую свезли.
Воз
был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод
добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
«Кроме формального развода, можно
было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот
добрый Драм, то
есть разъехаться с женой», продолжал он думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно так же как и формальный развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. — Я не могу
быть несчастлив, но и она и он не должны
быть счастливы».
Он чувствовал, что это независимое положение человека, который всё бы мог, но ничего не хочет, уже начинает сглаживаться, что многие начинают думать, что он ничего бы и не мог, кроме того, как
быть честным и
добрым малым.
Еще меньше мог Левин сказать, что он
был дрянь, потому что Свияжский
был несомненно честный,
добрый, умный человек, который весело, оживленно, постоянно делал дело, высоко ценимое всеми его окружающими, и уже наверное никогда сознательно не делал и не мог сделать ничего дурного.
Деньги от купца за лес по второму сроку
были получены и еще не издержаны, Долли
была очень мила и
добра последнее время, и мысль этого обеда во всех отношениях радовала Степана Аркадьича.
Он чувствовал себя на высоте, от которой кружилась голова, и там где-то внизу, далеко,
были все эти
добрые славные Каренины, Облонские и весь мир.
— И неправда! И поскорей не думайте больше так! — сказала Кити. — Я тоже
была о нем очень низкого мнения, но это, это — премилый и удивительно
добрый человек. Сердце у него золотое.
— Дарья Александровна! — сказал он, теперь прямо взглянув в
доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я бы дорого дал, чтобы сомнение еще
было возможно. Когда я сомневался, мне
было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то
была надежда; но теперь нет надежды, и я всё-таки сомневаюсь во всем. Я так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.
Левин слушал, как секретарь, запинаясь, читал протокол, которого, очевидно, сам не понимал; но Левин видел по лицу этого секретаря, какой он
был милый,
добрый и славный человек.
Левин слушал их и ясно видел, что ни этих отчисленных сумм, ни труб, ничего этого не
было и что они вовсе не сердились, а что они
были все такие
добрые, славные люди, и так всё это хорошо, мило шло между ними.
Свияжский подошел к Левину и звал его к себе чай
пить. Левин никак не мог понять и вспомнить, чем он
был недоволен в Свияжском, чего он искал от него. Он
был умный и удивительно
добрый человек.
Лакей
был хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень
добрый и хороший человек и тоже всё понимал.
Обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же самой
был вызван, вознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но
добрым, простым и величественным.
Добрая улыбка
была так убедительна, что невольно Алексей Александрович, чувствуя свою слабость и подчиняясь ей, готов
был верить тому, что скажет Степан Аркадьич.
— Если вы любите свое чадо, то вы, как
добрый отец, не одного богатства, роскоши, почести
будете желать своему детищу; вы
будете желать его спасения, его духовного просвещения светом истины.
Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал радостное чувство того, что неловкое положение кончилось и кончилось так, что ему не пришлось лгать. Кроме того, у него осталось неясное воспоминание о том, что то, что говорил этот
добрый и милый старичок,
было совсем не так глупо, как ему показалось сначала, и что тут что-то
есть такое, что нужно уяснить.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она
была прелестна тем новым сиянием счастия, которое
было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим
добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Несмотря на его уверения в противном, она
была твердо уверена, что он такой же и еще лучше христианин, чем она, и что всё то, что он говорит об этом,
есть одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил про broderie anglaise: будто
добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает, и т. п.
Михаил Васильевич Слюдин, правитель дел,
был простой, умный,
добрый и нравственный человек, и в нем Алексей Александрович чувствовал личное к себе расположение; но пятилетняя служебная их деятельность положила между ними преграду для душевных объяснений.
Для него она
была единственным островом не только
доброго к нему расположения, но любви среди моря враждебности и насмешки, которое окружало его.
Размышления его
были самые сложные и разнообразные. Он соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на уроке
будет гораздо
добрее, и как он сам, когда
будет большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея. Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.
Третье: она
была религиозна и не как ребенок безотчетно религиозна и
добра, какою
была, например, Кити; но жизнь ее
была основана на религиозных убеждениях.
Он
был несомненно
добрый малый, и Левину жалко стало его и совестно за себя, хозяина дома, когда он подметил робость во взгляде Васеньки.
Но и не глядясь в зеркало, она думала, что и теперь еще не поздно, и она вспомнила Сергея Ивановича, который
был особенно любезен к ней, приятеля Стивы,
доброго Туровцына, который вместе с ней ухаживал за ее детьми во время скарлатины и
был влюблен в нее.
— Да ведь я ее давно знаю. Она очень
добрая, кажется, mais excessivement terre-à-terre. [но очень прозаическая.] Но всё-таки я ей очень
был рад.
Губернский предводитель, в руках которого по закону находилось столько важных общественных дел, — и опеки (те самые, от которых страдал теперь Левин), и дворянские огромные суммы, и гимназии женская, мужская и военная, и народное образование по новому положению, и наконец земство, — губернский предводитель Снетков
был человек старого дворянского склада, проживший огромное состояние,
добрый человек, честный в своем роде, но совершенно не понимавший потребностей нового времени.
Это выражение в лице предводителя
было особенно трогательно Левину, потому что вчера только он по делу опеки
был у него дома и видел его во всем величии
доброго и семейного человека.
Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая и в шляпе, она опять взглянула в таза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное сострадание
было видно в этих маленьких
добрых серых глазах.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы
добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом
были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не
было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
«Если
добро имеет причину, оно уже не
добро; если оно имеет последствие — награду, оно тоже не
добро. Стало
быть,
добро вне цепи причин и следствий».
И ему теперь казалось, что не
было ни одного из верований церкви, которое бы нарушило главное, — веру в Бога, в
добро, как единственное назначение человека.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода
добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это
было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона
добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни
было общих целей.
И точно так же, как праздны и шатки
были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки
были бы и мои заключения, не основанные на том понимании
добра, которое для всех всегда
было и
будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может
быть поверено.
«Так же
буду сердиться на Ивана кучера, так же
буду спорить,
буду некстати высказывать свои мысли, так же
будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же
буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же
буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и
буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как
была прежде, но имеет несомненный смысл
добра, который я властен вложить в нее!»