Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали
в ленивом покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри,
понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Дети, взявшись за руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом
понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание, с такими же колоннами, как и господский
дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
— Мерзавец! — проговорил ему вслед довольно громко Калинович и вскоре выехал со двора. Развалясь и положа нога на ногу, уселся он
в своей маленькой каретке и быстро
понесся по Невскому.
В Морской экипаж остановился перед главным входом одного из великолепных
домов.
Пискарев сбежал с лестницы. На дворе точно стояла карета. Он сел
в нее, дверцы хлопнули, камни мостовой загремели под колесами и копытами — и освещенная перспектива
домов с яркими вывесками
понеслась мимо каретных окон. Пискарев думал во всю дорогу и не знал, как разрешить это приключение. Собственный
дом, карета, лакей
в богатой ливрее… — всё это он никак не мог согласить с комнатою
в четвертом этаже, пыльными окнами и расстроенным фортепианом.