Неточные совпадения
Отец был,
по тогдашнему
времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое
время сохраняла свежесть, силу и красоту.
У многих мелкопоместных мужик работал на себя только
по праздникам, а в будни — в ночное
время.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот,
по местам образуя стоячие бочаги, а
по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее
время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
С течением
времени он женился на Селине, и,
по смерти его, имение перешло к ней.
Родился я, судя
по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В то
время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не составил исключения и я.
А именно: все
время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем,
по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но в то
время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и
по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во
время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное
время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес
по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от
времени до
времени посматривать в окна, не прошел ли кто
по двору и чего-нибудь не пронес ли. В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь
время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Затем письмо складывается на манер узелка и в свое
время отправляется
по назначению, незапечатанное.
— Некогда мне тебя слушать! — равнодушно отвечает Анна Павловна, уходя, — у меня делов
по горло, не
время с тобой на бобах разводить!
Дети тем
временем, сгруппировавшись около гувернантки, степенно и чинно бредут
по поселку. Поселок пустынен, рабочий день еще не кончился; за молодыми барами издали следует толпа деревенских ребятишек.
Доклад кончен; ключница подает старосте рюмку водки и кусок хлеба с солью. Анна Павловна несколько
времени стоит у окна спальни и вперяет взор в сгустившиеся сумерки. Через полчаса она убеждается, что приказ ее отчасти уже выполнен и что с села пробираются три тени
по направлению к великановской меже.
Обучался он живописи в Суздале, потом ходил некоторое
время по оброку и работал
по монастырям; наконец матушка рассудила, что в четырех-пяти церквах, которые находились в разных ее имениях, и своей работы достаточно.
Весь этот день я был радостен и горд. Не сидел,
по обыкновению, притаившись в углу, а бегал
по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил
по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то
время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
По обыкновению, речь Степана не отличается связностью, но он без умолку продолжает болтать все
время, покуда карета ползет да ползет
по мостовнику. Наконец она у церкви поворачивает вправо и рысцой катится
по направлению к дому. Дети крестятся и спешат на парадное крыльцо.
Наконец карета у крыльца. Тетеньки вылезают из нее и кланяются отцу, касаясь рукой до земли, а отец в это
время крестит их; потом они ловят его руку, а он ловит их руки, так что никакого целования из этого взаимного ловления не выходит, а происходит клеванье носами, которое кажется нам, детям, очень смешным. Потом тетеньки целуют всех нас и торопливо суют нам в руки
по прянику.
Потом пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие дни посылают чай «на верх»), и в это же
время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает
по гривеннику, тетеньки —
по светленькому пятачку.
По крайней мере, матушка от
времени до
времени, желая особенно больно кольнуть сестриц, припоминала при всехпро какого-то драгунского офицера.
А
по тогдашнему
времени это только и было нужно.
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все
время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял
по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Наконец старик умер, и
время Николая Савельцева пришло. Улита сейчас же послала гонца
по месту квартирования полка, в одну из дальних замосковных губерний; но замечено было, что она наказала гонцу, проездом через Москву, немедленно прислать в Щучью-Заводь ее старшего сына, которому было в то
время уже лет осьмнадцать.
Улита стояла ни жива ни мертва. Она чуяла, что ее ждет что-то зловещее. За две недели, прошедшие со
времени смерти старого барина, она из дебелой и цветущей барской барыни превратилась в обрюзглую бабу. Лицо осунулось, щеки впали, глаза потухли, руки и ноги тряслись. По-видимому, она не поняла приказания насчет самовара и не двигалась…
Но так как,
по тогдашнему
времени, тут встречались неодолимые препятствия (Фомушка был записан в мещане), то приходилось обеспечить дорогого сердцу человека заемными письмами.
Так что когда мы в первое
время, в свободные часы, гуляли
по улицам Заболотья, — надо же было познакомиться с купленным имением, — то за нами обыкновенно следовала толпа мальчишек и кричала: «Затрапезные! затрапезные!» — делая таким образом из родовитой дворянской фамилии каламбур.
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое
время не допускали ее лично до распоряжений
по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли на весь год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Старого бурмистра матушка очень любила:
по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то
время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Довольно часто
по вечерам матушку приглашали богатые крестьяне чайку испить, заедочков покушать. В этих случаях я был ее неизменным спутником. Матушка, так сказать,
по природе льнула к капиталу и потому была очень ласкова с заболотскими богатеями. Некоторым она даже давала деньги для оборотов, конечно, за высокие проценты. С течением
времени, когда она окончательно оперилась, это составило тоже значительную статью дохода.
— И ведь в какое
время, непутевый, пришел! — сказала она уже мягче, — две недели сряду дождик льет, все дороги затопил, за сеном в поле проехать нельзя, а он шлепает да шлепает
по грязи. И хоть бы написал, предупредил… Ну, ин скидавай полушубок-то, сиди здесь, покуда я муженьку не отрапортую.
По уходе Федоса матушка некоторое
время сидела, покачиваясь на стуле, и обдумывала.
— Какое веселье! Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это
время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
Федос становился задумчив. Со
времени объяснения
по поводу «каторги» он замолчал. Несколько раз матушка, у которой сердце было отходчиво, посылала звать его чай пить, но он приказывал отвечать, что ему «мочи нет», и не приходил.
От
времени до
времени Конон-лакей соскакивал с козел, шел пешком за коляской, собирал белые грибы, которые
по обеим сторонам дороги росли во множестве.
Но
по мере того, как
время приближалось к всенощной, аллея наполнялась нищими и калеками, которые усаживались
по обеим сторонам с тарелками и чашками в руках и тоскливо голосили.
Движение было беспрерывное, и в сухое
время путешествие это считалось одним из самых приятных
по оживлению.
В это
время по переулку раздается гром проезжающего экипажа. Настасья стремглав выбегает в залу к окну.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это
время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались
по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник
по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Кроме того, во
время учебного семестра, покуда родные еще не съезжались из деревень, дедушка
по очереди брал в праздничные дни одного из внуков, но последние охотнее сидели с Настасьей, нежели с ним, так что присутствие их нимало не нарушало его всегдашнего одиночества.
По-видимому, она когда-то была действительно миловидна, но в описываемое
время от бывшей красоты не осталось и следа, и лицо ее выражало только придавленность и испуг.
Жил он привольно и
по зимам давал званые обеды и вечера, на которые охотно приезжали московские «генералы», разумеется, второго сорта, из числа обладавших Станиславом второй степени, которому в то
время была присвоена звезда (но без ленты).
Но
времени терять было некогда, и она занялась выбором
по деревням самых красивых девушек, которые должны были пленить старика.
С следующего утра начался ряд дней, настолько похожих друг на друга и
по внешней форме, и
по внутреннему содержанию, что описать один из них — значит дать читателю понятие о всем
времени, проведенном в Малиновце старым дедом. Это я и попытаюсь сделать.
Слово «миллион» повергает матушку в еще большую задумчивость. Она долгое
время молча смотрит в окно и барабанит рукой
по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно слово: «Миллион!»
Чтобы дать читателю еще более ясное представление о дедушкиной семье, я считаю нелишным заглянуть на один из вечерков, на которые он,
по зимам, созывал от
времени до
времени родных.
Только дядя Григорий, как маятник, ходит взад и вперед
по комнате, да Клюквин прислонился к косяку двери и все
время стоит в наклоненном положении, точно ждет, что его сейчас позовут.
Прибавьте к этому целые вороха тряпья, которое привозили из деревни и в течение зимы накупали в Москве и которое, за неимением шкафов, висело на гвоздиках
по стенам и валялось разбросанное
по столам и постелям, и вы получите приблизительно верное понятие о среднедворянском домашнем очаге того
времени.
В первой привлекал богомольцев шикарный протопоп, который, ходя во
время всенощной с кадилом
по церковной трапезе, расчищал себе дорогу, восклицая: place, mesdames! [дорогу, сударыни! (фр.)]
Возвратясь домой, некоторое
время прикидываются умиротворенными, но за чаем, который
по праздникам пьют после обедни, опять начинают судачить. Отец, как ни придавлен домашней дисциплиной, но и тот наконец не выдерживает.
— Она у Фильда [Знаменитый в то
время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся и состарившийся в Москве. Под конец жизни он давал уроки только у себя на дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил в халате.] уроки берет. Дорогонек этот Фильд,
по золотенькому за час платим, но за то… Да вы охотник до музыки?
— По-моему, надо
повременить, — говорит он. — Пускай ездит, а там видно будет. Иногда даже самые горькие пьяницы остепеняются.