Неточные совпадения
И на деньги
были чивы, за все
платили без торга; принесут им лукошко ягод или грибов, спросят двугривенный — слова не скажут, отдадут, точно двугривенный и не деньги.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что
будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки
заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он
есть, ни то его нет — а ну, как
есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
Надежды матушки, что под ее руководством я
буду в состоянии, в течение года, приготовиться ко второму или третьему классу пансиона и что, следовательно, за меня не придется
платить лишних денег, — оживились.
К счастью, у Ольги Порфирьевны
были две дальние деревушки, около тридцати душ, которые
платили небольшой оброк.
Домишко
был действительно жалкий. Он стоял на юру, окутанный промерзлой соломой и не защищенный даже рощицей. Когда мы из крытого возка перешли в переднюю, нас обдало морозом. Встретила нас тетенька Марья Порфирьевна, укутанная в толстый ваточный капот, в капоре и в валяных сапогах. Лицо ее осунулось и выражало младенческое отупение. Завидев нас, она машинально замахала руками, словно говорила: тише! тише! Сзади стояла старая Аннушка и
плакала.
Наконец пришла и желанная смерть. Для обеих сторон она
была вожделенным разрешением. Савельцев с месяц лежал на печи, томимый неизвестным недугом и не получая врачебной помощи, так как Анфиса Порфирьевна наотрез отказала позвать лекаря. Умер он тихо, испустив глубокий вздох, как будто радуясь, что жизненные узы внезапно упали с его плеч. С своей стороны, и тетенька не печалилась: смерть мужа освобождала от обязанности
платить ежегодную дань чиновникам.
Случалось, например, что три двора, выстроенные рядом, принадлежали троим владельцам, состояли каждый на своем положении,
платили разные оброки, и жильцы их не могли родниться между собой иначе, как с помощью особой процедуры, которая
была обязательна для всех вообще разнопоместных крестьян.
По профессии он
был цирульник. Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так как он, в течение всего времени, не
заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
Мальчишка повернулся и вышел. Матренка
заплакала. Всего можно
было ожидать, но не такого надругательства. Ей не приходило в голову, что это надругательство гораздо мучительнее настигает ничем не повинного мальчишку, нежели ее. Целый день она ругалась и проклинала, беспрерывно ударяя себя животом об стол, с намерением произвести выкидыш. Товарки старались утешить ее.
Это
было последнее его слово. Федот перестал существовать. Матушка
заплакала и наклонилась к нему…
— И больше пройдет — ничего не поделаешь. Приходи, когда деньги
будут, — слова не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я, брат, простыня человек;
есть у меня деньги — бери; нет — не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь —
есть такой закон, чтобы деньги
платить, когда их нет?
—
Ешь, брат! — говорит он, — у меня свое, не краденое! Я не то, что другие-прочие; я за все чистыми денежками
плачу. Коли своих кур не случится — покупаю; коли яиц нет — покупаю! Меня, брат, в город не вызовут.
—
Пей водку. Сам я не
пью, а для пьяниц — держу. И за водку деньги
плачу. Ты от откупщика даром ее получаешь, а я покупаю. Дворянин я — оттого и веду себя благородно. А если бы я приказной строкой
был, может
быть, и я водку бы жрал да по кабакам бы христарадничал.
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют:
плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома
были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «
Плати!»
— Ни ложки, ни плошки не оставили! Полон дом серебра
был, самовар серебряный
был, сколько брильянтов, окромя всего прочего, — все припрятали!
Плакали наши денежки! дай Бог двадцать копеек за рубль получить!
— Положение среднее. Жалованье маленькое, за битую посуду больше
заплатишь. Пурбуарами живем. Дай Бог здоровья, русские господа не забывают. Только раз одна русская дама, в Эмсе, повадилась ко мне в отделение утром кофе
пить, а тринкгельду [на чай (от нем. Trinkgeld).] два пфеннига дает. Я
было ей назад: возьмите, мол, на бедность себе! — так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть
было меня не выгнали.
На другой день около обеда Валентин Осипович перевез жену в другие номера. Новые номера находились в центре города, на Тверской, и
были достаточно чисты; зато за две крохотных комнатки приходилось
платить втрое дороже, чем у Сухаревой. Обед, по условию с хозяйкой,
был готов.
Пила она не постоянно, а запоем. Каждые два месяца дней на десять она впадала в настоящее бешенство, и в течение этого времени дом ее наполнялся чисто адским гвалтом. Утративши всякое сознание, она бегала по комнатам, выкрикивала бессмысленные слова, хохотала,
плакала, ничего не
ела, не спала напролет ночей.