Неточные совпадения
Отец был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе
не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив
того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух
не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда
не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту.
Тем не менее, благодаря необыкновенным приобретательным способностям матери, семья наша начала быстро богатеть, так что в
ту минуту, когда я увидал свет, Затрапезные считались чуть
не самыми богатыми помещиками в нашей местности.
Затем, приступая к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя, что в настоящем труде он
не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития, а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в
то же время представляющих и отдельное целое.
Тем не меньше по части помещиков и здесь было людно (селений, в которых жили так называемые экономические крестьяне, почти совсем
не было).
На все это требовались ежели
не деньги,
то даровой припас.
А так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота,
то в таких местах настилались бесконечные мостовники, память о которых
не изгладилась во мне и доднесь.
Помещичьи усадьбы
того времени (я говорю о помещиках средней руки)
не отличались ни изяществом, ни удобствами.
Не о красоте,
не о комфорте и даже
не о просторе тогда думали, а о
том, чтоб иметь теплый угол и в нем достаточную степень сытости.
Жила она, как и при покойном муже, изолированно, с соседями
не знакомилась и преимущественно занималась
тем, что придумывала вместе с крутобедрым французом какую-нибудь новую еду, которую они и проглатывали с глазу на глаз.
И когда объявлено было крестьянское освобождение,
то и с уставной грамотой Селина первая в уезде покончила, без жалоб, без гвалта, без судоговорений: что следует отдала, да и себя
не обидела.
Что касается до усадьбы, в которой я родился и почти безвыездно прожил до десятилетнего возраста (называлась она «Малиновец»),
то она,
не отличаясь ни красотой, ни удобствами, уже представляла некоторые претензии на
то и другое.
Кроме
того, было несколько флигелей, в которых помещались застольная, приказчик, ключник, кучера, садовники и другая прислуга, которая в горницах
не служила.
Так как в
то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!),
то тени в саду почти
не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке, так что и гулять в нем охоты
не было.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В
то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов)
не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры;
не составил исключения и я.
Тем не менее, когда в ней больше уж
не нуждались,
то и этот ничтожный расход
не проходил ей даром. Так, по крайней мере, практиковалось в нашем доме. Обыкновенно ее называли «подлянкой и прорвой», до следующих родов, когда она вновь превращалась в «голубушку Ульяну Ивановну».
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой, а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома
не бывал!»
Не бывал да
не бывал, да так с
тех пор словно в воду и канул.
И вот как раз в такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять
не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как годы ее были уже серьезные,
то она задумала ехать родить в Москву.
И добрая женщина
не только
не попомнила зла, но когда, по приезде в Москву, был призван ученый акушер и явился «с щипцами, ножами и долотами»,
то Ульяна Ивановна просто
не допустила его до роженицы и с помощью мыльца в девятый раз вызволила свою пациентку и поставила на ноги.
Нянек я помню очень смутно. Они менялись почти беспрерывно, потому что матушка была вообще гневлива и, сверх
того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные,
не изнывавшие с утра до ночи на работе, считались дармоедами.
Тем не менее, так как у меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в
то время, когда я ничего
не делал, а только прислушивался и приглядывался,
то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Катанье в санях
не было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке к обедне в церковь, отстоявшую от дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали до
того, что трудно было дышать.
Даже дворовые, насчет которых, собственно, и происходил процесс прижимания гроша к грошу, и
те внимали афоризмам стяжания
не только без ненависти, но даже с каким-то благоговением.
Тем не менее, хотя мы и голодали, но у нас оставалось утешение: при отце мы могли роптать, тогда как при матушке малейшее слово неудовольствия сопровождалось немедленным и жестоким возмездием.
Да, мне и теперь становится неловко, когда я вспоминаю об этих дележах,
тем больше, что разделение на любимых и постылых
не остановилось на рубеже детства, но прошло впоследствии через всю жизнь и отразилось в очень существенных несправедливостях…
— Но вы описываете
не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я
не спорю, но в
то же время утверждаю, что этот ад
не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов
не было ничего общего, и так как матушка была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью,
то в первое время после женитьбы положение ее было до крайности беспомощное и приниженное.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык
не отсохнет!» Что же касается матушки,
то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала
не без жестокости, что память у нее относительно обид
не короткая.
Мы ничего
не понимали в них, но видели, что сила на стороне матушки и что в
то же время она чем-то кровно обидела отца.
Родительской ласки мы
не знали, ежели
не считать лаской
те безнравственные подачки, которые кидались любимчикам на зависть постылым.
Но ежели несправедливые и суровые наказания ожесточали детские сердца,
то поступки и разговоры, которых дети были свидетелями, развращали их. К сожалению, старшие даже на короткое время
не считали нужным сдерживаться перед нами и без малейшего стеснения выворачивали
ту интимную подкладку, которая давала ключ к уразумению целого жизненного строя.
— А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это
не осудит, потому что я мать: что хочу,
то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
И когда отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь, а
не понимаете, что тут
не одно, а три слова: же, за, ны… „за нас“
то есть», —
то она очень развязно отвечала...
Тем не менее
не все из нас находили это распоряжение справедливым и
не совсем охотно отдавались на «милость» матушки.
Во-вторых, если за ним и
не водилось ремесла,
то он знал барские привычки, умел подавать брюки, обладал сноровкой, разговором и т. д.
Если этого общения
не существует, если между ребенком и природой нет никакой непосредственной и живой связи, которая помогла бы первому заинтересоваться великою тайною вселенской жизни,
то и самые яркие и разнообразные картины
не разбудят его равнодушия.
Напротив
того, при наличности общения, ежели дети
не закупорены наглухо от вторжения воздуха и света,
то и скудная природа может пролить радость и умиление в детские сердца.
Что касается до нас,
то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия
не имел, даже ружья, кажется, в целом доме
не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Самые монеты, назначавшиеся в вознаграждение причту, выбирались до
того слепые, что даже «пятнышек»
не было видно.
Тем не менее, несмотря на почти совершенное отсутствие религиозной подготовки, я помню, что когда я в первый раз прочитал Евангелие,
то оно произвело на меня потрясающее действие. Но об этом я расскажу впоследствии, когда пойдет речь об учении.
Рабочий день начался, но работа покуда идет вяло. До
тех пор, пока
не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются глаза, другие ведут праздные разговоры. И иглы и коклюшки двигаются медленно.
— Нет, говорит, ничего
не сделал; только что взяла с собой поесть,
то отнял. Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— Ну, бабу из клубники сделай. И
то сказать, без пути на погребе ягода плесневеет. Сахарцу кусочка три возьми да яичек парочку… Ну-ну,
не ворчи! будет с тебя!
Даже хамкам — и
тем не в пример вольнее!
И старосты и приказчики знают это и никогда
не осмеливаются опровергать
то, что она утверждает.
— Фу-ты, пропасть! — восклицает она, —
то туда,
то сюда! вздохнуть
не дадут! Ступай, Сергеич; сейчас, следом же за тобой иду.
— Это персик ранжевый, а вот по отделениям пойдем, там и других персичков поедим. Кто меня любит — и я
тех люблю; а кто
не любит — и я
тех не люблю.
—
Не властна я, голубчик, и
не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне
не пожаловал, и я бы тебя
не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают! А я, мой друг,
не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
А он в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер такой!..
не может без
того, чтоб спервоначалу
не измучить, а потом вдруг возьмет да в одночасье и решит ваше дело».
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о
том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она
не любит празднословия мужа, да ей и некогда.
Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в
ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
Дети
тем временем, сгруппировавшись около гувернантки, степенно и чинно бредут по поселку. Поселок пустынен, рабочий день еще
не кончился; за молодыми барами издали следует толпа деревенских ребятишек.