Неточные совпадения
Дворовых тоже
не забыла: молодых распустила,
не выжидая срока, старикам — выстроила избы,
отвела огороды и назначила пенсию.
Одним (исключительно, впрочем, семейным и служившим во дворе, а
не в горнице) дозволяли держать корову и пару овец на барском корму,
отводили крошечный огород под овощи и отсыпали на каждую душу известную пропорцию муки и круп.
Неизвестно, куда бы
завели Анну Павловну эти горькие мысли, если бы
не воротилась горничная и
не доложила, что Кирюшка с Марфушкой дожидаются в девичьей.
Несмотря, однако ж, на негодование, которое возбуждает в ней Васька своим поведением, она
не без интереса смотрит на игру, которую кот
заводит с изловленной птицей.
Настоящая гульба, впрочем, идет
не на улице, а в избах, где
не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного,
водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину на конный двор.
— Пускай живут!
Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения
не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок».
Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего
не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Она самолично простаивала целые дни при молотьбе и веянии и заставляла при себе мерять вывеянное зерно и при себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме того,
завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в год проверяла наличность. Она уже
не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых, по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Матушка сама известила сестриц об этом решении. «Нам это необходимо для устройства имений наших, — писала она, — а вы и
не увидите, как зиму без милых сердцу
проведете. Ухитите ваш домичек соломкой да жердочками сверху обрешетите — и будет у вас тепленько и уютненько. А соскучитесь одни — в Заболотье чайку попить милости просим. Всего пять верст — мигом лошадушки домчат…»
Имение мужа выгоднее, потому что там люди поголовно поверстаны в дворовые, работают на барщине ежедневно, а она своих крестьян
не успела в дворовые перечислить, предводитель попрепятствовал, пригрозил дело
завести.
Улита домовничала в Щучьей-Заводи и имела на барина огромное влияние. Носились слухи, что и стариковы деньги, в виде ломбардных билетов, на имя неизвестного, переходят к ней. Тем
не менее вольной он ей
не давал — боялся, что она бросит его, — а выпустил на волю двоих ее сыновей-подростков и поместил их в ученье в Москву.
Года четыре, до самой смерти отца,
водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался
не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Она уж и
не пыталась бороться с мужем, а только старалась
не попадаться ему на глаза, всячески угождая ему при случайных встречах и почти безвыходно
проводя время на кухне.
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который барин взял к себе. Вечером он
не утерпел и пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и
свезли на погост.
В то время дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом. В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы на теле и нашли, что наказание
не выходило из ряду обыкновенных и что поломов костей и увечий
не оказалось.
Но думать было некогда, да и исхода другого
не предстояло. На другой день, ранним утром, муж и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Я
не следил, конечно, за сущностью этих дел, да и впоследствии узнал об них только то, что большая часть была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и
не нужна здесь, потому что я упоминаю о делах только потому, что они определяли характер дня, который мы
проводили в Заболотье. Расскажу этот день по порядку.
— Помилуйте, сударыня, нам это за радость! Сами
не скушаете, деточкам
свезете! — отвечали мужички и один за другим клали гостинцы на круглый обеденный стол. Затем перекидывались еще несколькими словами; матушка осведомлялась, как идут торги; торговцы жаловались на худые времена и уверяли, что в старину торговали
не в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
Гнездо окончательно устроилось, сад разросся и был преисполнен всякою сластью, коровы давали молока
не в пример прочим, даже четыре овцы, которых бабушка
завела в угоду внучке, ягнились два раза в год и приносили
не по одному, а по два ягненка зараз.
— Ах, да ты, верно, старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик, за семьдесят! И мастерица уж она мыть! еще папеньку твоего мывала, когда в Малиновце жила. Вздор, сударь, вздор! Иди-ка в баньку и мойся! в чужой монастырь с своим уставом
не ходят! Настюша! скажи Акулине да
проведи его в баню!
Ночь матушка
провела тревожно. Беспрестанно будила дежурную горничную, спавшую на полу у дверей ее спальни, посылая ее в застольную, и наказывала, чтоб Василиса отнюдь
не позволяла Федосу курить.
Мы выехали из Малиновца около часа пополудни. До Москвы считалось сто тридцать пять верст (зимний путь сокращался верст на пятнадцать), и так как путешествие, по обыкновению, совершалось «на своих», то предстояло
провести в дороге
не меньше двух дней с половиной. До первой станции (Гришково), тридцать верст, надо было доехать засветло.
— Да, болезни ни для кого
не сладки и тоже бывают разные. У меня купец знакомый был, так у него никакой особливой болезни
не было, а только все тосковал. Щемит сердце, да и вся недолга. И доктора лечили, и попы отчитывали, и к угодникам
возили — ничего
не помогло.
— Будете ждать, долго
не дождетесь. Он в прошлом году целую зиму нас так-то
водил.
— Вперед
не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго
завести, а вот жену подыскать — это потруднее будет. Иная девица, посмотреть на нее, и ловкая, а как поразберешь хорошенько, и тут и там — везде с изъянцем.
Она меня с ума в эти три недели
сведет! Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким дням бываем, да и к нам в дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и он… какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня
не въезжий дом, чтобы любовные свидания назначать!
И матушка настолько прониклась этим хозяйственным афоризмом и так ловко сумела
провести его на практике, что и самим крестьянам
не приходило в голову усомниться в его справедливости.
Павел, с своей стороны,
не настаивал на этих сближениях и исподволь
свел ее только с Аннушкой (см. предыдущую главу), так как последняя, по его мнению, могла силою убежденного слова утишить горе добровольной рабы и примирить ее с выпавшим ей на долю жребием.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча
проводила Мавруша в каморке, и
не только
не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем
не предвиделось; даже представить себе Павел
не мог, чем все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
—
Не знаю. Говорит: «Ежели насильно меня в застольную
сведут, так я все-таки там есть
не буду!»
Но он шутя
отвел ее бессильные руки, и ничего из этого порыва
не вышло.
Его
не тревожили и даже
отвели в нижнем этаже господского дома особую каморку, где он и сидел, словно осужденный на одиночное заключение.
Сатир высказывал эти слова с волнением, спеша, точно
не доверял самому себе. Очевидно, в этих словах заключалось своего рода миросозерцание, но настолько
не установившееся, беспорядочное, что он и сам
не был в состоянии
свести концы с концами. Едва ли он мог бы даже сказать, что именно оно, а
не другой, более простой мотив, вроде, например, укоренившейся в русской жизни страсти к скитальчеству, руководил его действиями.
Давно уж в малиновецкой барщине о расхищении господского добра слухов
не было, да ведь это все-таки Федот
завел.
Водил,
водил, да так-то отучил, что под конец и подозрений ни на кого уж
не возникало.
Разве уже самые мелкотравчатые
не успевали
сводить концы с концами и искали подспорья в том, что перекочевывали с детьми от одних соседей к другим, играя незавидную роль буфонов и приживальцев.
Должность станового тогда была еще внове; но уж с самого начала никто на этот новый институт упований
не возлагал. Такое уж было неуповательное время, что как, бывало, ни переименовывают — все проку нет. Были дворянские заседатели — их куроцапами звали; вместо них становых приставов
завели — тоже куроцапами зовут. Ничего
не поделаешь.
—
Провожать я тебя
не выйду — это уж, брат, ау! А ежели со службы тебя выгонят — синенькую на бедность пожертвую. Прощай.
Словом сказать, мы целый час
провели и
не заметили, как время прошло. К сожалению, раздалось призывное: pst! — и Струнников стремительно вскочил и исчез. Мы, с своей стороны, покинули Эвиан и, переезжая на пароходе, рассуждали о том, как приятно встретить на чужбине соотечественника и какие быстрые успехи делает Россия, наглядно доказывая, что в качестве «гарсонов» сыны ее в грязь лицом
не ударят.
— Ах, нет… да откуда же, впрочем, вам знать? — он прошлой весной скончался. Год тому назад мы здесь в Hфtel d’Angleterre служили, а с осени он заболел. Так на зиму в Ниццу и
не попали. Кой-как месяца с четыре здесь пробились, а в марте я его в Гейдельберг, в тамошнюю клинику
свезла. Там он и помер.
Даже на folle journйe к Струнниковым
не поехали, под предлогом, что барышни пожелали
провести последние дни перед постом с женихами.
Но год все-таки оправдал ожидания образцового хозяина; он
не только
свел концы с концами, но успел отложить небольшую сумму и для предстоящих свадебных торжеств.
Впрочем, господа офицеры изредка все-таки заглядывали к Чепраковым и
проводили время
не скучно.
Взоры ее естественно устремились на квартирующий полк, но военная молодежь охотно засматривалась на красавиц, а сватовства
не затевала. Даже старые холостяки из штаб-офицеров — и те только шевелили усами, когда Калерия Степановна, играя маслеными глазами, — она и сама еще могла нравиться, —
заводила разговоры о скуке одиночества и о том, как она счастлива, что у нее четыре дочери — и всё ангелы.
Прошло несколько дней, унылых, однообразных, Бурмакин
сводил жену в театр. Давали «Гамлета». Милочку прежде всего удивило, что муж ведет ее
не в ложу, а куда-то в места за креслами. Затем Мочалов ей
не понравился, и знаменитое «башмаков еще
не износила», приведшее ее мужа в трепет (он даже толкнул ее локтем, когда трагик произносил эти слова), пропало совсем даром.
— Бабочка молодая, — говорили кругом, — а муж какой-то шалый да ротозей. Смотрит по верхам, а что под носом делается,
не видит. Чем бы первое время после свадьбы посидеть дома да в кругу близких повеселить молодую жену, а он в Москву ее повез, со студентами стал
сводить. Городят студенты промеж себя чепуху, а она сидит, глазами хлопает. Домой воротился, и дома опять чепуху понес. «Святая» да «чистая» — только и слов, а ей на эти слова плюнуть да растереть. Ну, натурально, молодка взбеленилась.
Милочка несдобровала. Под руководством мамаши она
завела такое веселье в Веригине, что и вмешательство старика Бурмакина
не помогло. Сумма долгов, постепенно возрастая, дошла наконец до того, что потребовалось продать Веригино. Разумеется, Валентин Осипыч изъявил полное согласие, чтобы осуществить продажу.
Несмотря на недостатки, она, однако ж,
не запиралась от гостей, так что от времени до времени к ней наезжали соседи. Угощенье подавалось такое же, как и у всех, свое, некупленное; только ночлега в своем тесном помещении она предложить
не могла. Но так как в Словущенском существовало около десяти дворянских гнезд, и в том числе усадьба самого предводителя, то запоздавшие гости обыкновенно размещались на ночь у соседних помещиков, да кстати и следующий день
проводили у них же.
Но дети уже
не спят. Ожидание предстоящего выезда спозаранку волнует их, хотя выезд назначен после раннего обеда, часов около трех, и до обеда предстоит еще
провести несколько скучных часов за книжкой в классе. Но им уже кажется, что на конюшне запрягают лошадей, чудится звон бубенчиков и даже голос кучера Алемпия.
По дороге в Малиновец мы обыкновенно заезжали к Боровковым, у которых
проводили целые сутки, от Боровковых к Корочкиным и т. д., так что домой возвращались нередко через неделю. Затем, отдохнувши несколько дней, объезжали другую сторону околотка, гостили у Пустотеловых и забирались в Словущенское, где, начиная с предводителя Струнникова,
не пропускали никого и из мелкопоместных.