Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный,
был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так
как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и,
будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Отец
был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда
как мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту.
Понятно,
какое должно
было оказаться при таких условиях совместное житье.
Как будто она самой природой предназначена
была для мистерий крепостного права.
Псовых охотников (конечно, помещиков), впрочем,
было достаточно, и так
как от охоты этого рода очень часто страдали озими, то они служили источником беспрерывных раздоров и даже тяжб между соседями.
Владелец этой усадьбы (называлась она,
как и следует, «Отрадой»)
был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам жил в Москве, а на лето приезжал в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Так
как в то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке, так что и гулять в нем охоты не
было.
Даже в парадных комнатах все столы
были нагружены ворохами ягод, вокруг которых сидели группами сенные девушки, чистили, отбирали ягоду по сортам, и едва успевали справиться с одной грудой,
как на смену ей появлялась другая.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.
Был у нее и муж, но в то время,
как я зазнал ее, он уж лет десять
как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
И вот
как раз в такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так
как годы ее
были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело
было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось:
как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вот при Павле Петровиче такой казус
был: встретился государю кто-то из самых простых и на вопрос: «
Как вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!» А государь недослышал и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
Тем не менее, так
как у меня
было много старших сестер и братьев, которые уже учились в то время, когда я ничего не делал, а только прислушивался и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Как во сне проходят передо мной и Каролина Карловна, и Генриетта Карловна, и Марья Андреевна, и француженка Даламберша, которая ничему учить не могла, но
пила ерофеич и ездила верхом по-мужски.
Эти насекомые
были как бы домашними друзьями.
В чем состоит душевное равновесие? почему оно наполняет жизнь отрадой? в силу
какого злого волшебства мир живых, полный чудес, для него одного превратился в пустыню? — вот вопросы, которые ежеминутно мечутся перед ним и на которые он тщетно
будет искать ответа…
Детские комнаты,
как я уже сейчас упомянул,
были переполнены насекомыми и нередко оставались по нескольку дней неметенными, потому что ничей глаз туда не заглядывал; одежда на детях
была плохая и чаще всего перешивалась из разного старья или переходила от старших к младшим; белье переменялось редко.
Я еще помню месячину; но так
как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением времени он
был в нашем доме окончательно упразднен, и все дворовые
были поверстаны в застольную.
Впрочем, надо сказать правду, что и поп у нас
был совсем особенный, таковский,
как тогда выражались.
Матушка исподлобья взглядывала, наклонившись над тарелкой и выжидая, что
будет. Постылый в большинстве случаев, чувствуя устремленный на него ее пристальный взгляд и сознавая, что предоставление свободы в выборе куска
есть не что иное,
как игра в кошку и мышку, самоотверженно брал самый дурной кусок.
— Что же ты получше куска не выбрал? вон сбоку, смотри, жирный
какой! — заговаривала матушка притворно ласковым голосом, обращаясь к несчастному постылому, у которого глаза
были полны слез.
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов не
было ничего общего, и так
как матушка
была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью, то в первое время после женитьбы положение ее
было до крайности беспомощное и приниженное.
А так
как все они
были «чудихи», то приставания их имели удивительно нелепые и досадные формы.
Таким образом, к отцу мы, дети,
были совершенно равнодушны,
как и все вообще домочадцы, за исключением,
быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись
как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
К сечению прибегали не часто, но колотушки,
как более сподручные, сыпались со всех сторон, так что «постылым» совсем житья не
было.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня
было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой
было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением,
как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Это
было как бы естественное право, которое нынче совсем пришло в забвение.
Драться во время еды
было неудобно; поэтому отец,
как человек набожный, нередко прибегал к наложению эпитимии.
И когда отец заметил ей: «
Как же вы, сударыня, Богу молитесь, а не понимаете, что тут не одно, а три слова: же, за, ны… „за нас“ то
есть», — то она очень развязно отвечала...
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите, что маменька совсем другие к вам
будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья,
как сыр в масле!
И
как же я
был обрадован, когда, на мой вопрос о прислуге, милая старушка ответила: «Да скличьте девку — вот и прислуга!» Так на меня и пахнуло, словно из печки.]
Наступавший затем Светлый праздник
был едва ли не единственным днем, когда лица рабов и рабынь расцветали и крепостное право
как бы упразднялось.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас
было темно и безмолвно. Ни о
какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не
было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где
был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Церковь,
как и все остальное,
была крепостная, и поп при ней — крепостной.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу девушки, — намеднись Дашутка, с села, в лес по грибы ходила, так он
как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб с ней
был, молочка малость — отнял и отпустил.
—
Как? кусочек, кажется, остался? Еще ты говорил: старому барину на котлетки
будет.
— Лед
есть, да сами изволите знать,
какая на дворе жарынь, — оправдывается ключница.
Вот я тебя, старая псовка, за индейками ходить пошлю, так ты и
будешь знать,
как барское добро гноить!
— Беспокоить! беспокоить! ах, нежности
какие! А ежели солдат усадьбу сожжет — кто тогда отвечать
будет? Сказать старосте, чтоб непременно его изловить! чтоб к вечеру же
был представлен! Взять Дашутку и все поле осмотреть, где она его видела.
— Пил-с, — спокойно отвечает он,
как будто это так и
быть должно.
Как только персики начнут выходить в «косточку», так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя бы и не успевший дозреть, должен
быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
— Вон Антипка
какую избу взбодрил, а теперь она пустая стоит! — рассказывает Степан, — бедный
был и
пил здорово, да икону откуда-то добыл — с тех пор и пошел разживаться.
А завтра, чуть свет, опять сходите, и ежели окажутся следы ног, то всё
как следует сделайте, чтоб не
было заметно.
Как начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В то время, когда наша домашняя школа
была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой
было разницы четыре года, так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
Несомненно, что предметы преподавания
были у них разные, но
как ухитрялись согласовать эту разноголосицу за одним и тем же классным столом — решительно не понимаю.
Что же касается до меня лично, то я, не
будучи «постылым», не состоял и в числе любимчиков, а
был,
как говорится, ни в тех, ни в сех.
Тем не менее, так
как я
был дворянский сын, и притом мне минуло уже семь лет, то волей-неволей приходилось подумать о моем ученье.
Перо вертелось между пальцами, а по временам и вовсе выскользало из них; чернил зачерпывалось больше, чем нужно; не прошло четверти часа,
как разлинованная четвертушка уже
была усеяна кляксами; даже верхняя часть моего тела как-то неестественно выгнулась от напряжения.
— Что помещики! помещики-помещики, а
какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да
пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не
были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не
было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении,
как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня
была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...