Неточные совпадения
Именно
так было поступлено
и со мной, больным, почти умирающим. Вместо того, чтобы везти меня за границу, куда, впрочем, я
и сам не чаял доехать, повезли меня в Финляндию. Дача — на берегу озера, которое во время ветра невыносимо гудит, а в прочее время разливает окрест приятную сырость. Домик маленький, но веселенький, мебель сносная, но о зеркале
и в помине нет. Поэтому утром я наливаю в рукомойник воды
и причесываюсь над ним. Простору довольно,
и большой сад для прогулок.
Что это
такое, как не мучительное
и ежеминутное умирание, которому, по горькой насмешке судьбы, нет конца?
Деньги бросают пригоршнями, несут явные
и значительные убытки,
и в конце концов все-таки только
и слышишь, что то один, то другой мечтают о продаже своих дач.
Но, вместо того чтобы воспользоваться их колонизаторскими способностями, их били кнутом, рвали ноздри, урезывали языки
и вызвали (
так сказать, создали) ужасный обряд самосожжения.
Талантливы ли финны — сказать не умею. Кажется, скорее, что нет, потому что у громадного большинства их вы видите в золотушных глазах только недоумение. Да
и о выдающихся людях не слыхать. Если бы что-нибудь было в запасе, все-таки кто-нибудь да создал бы себе известность.
О финских песнях знаю мало. Мальчики-пастухи что-то поют, но тоскливое
и всё на один
и тот же мотив. Может быть, это
такие же песни, как у их соплеменников, вотяков, которые, увидев забор, поют (вотяки, по крайней мере, русским языком щеголяют): «Ах, забёр!», увидав корову — поют: «Ах корова!» Впрочем, одну финскую песнь мне перевели. Вот она...
Напрасно пренебрегают ими: в основе современной жизни лежит почти исключительно мелочь. Испуг
и недоумение нависли над всею Европой; а что же
такое испуг, как не сцепление обидных
и деморализующих мелочей?
— Ну, ну, ладно, матушка! Какие
такие там «наши»! Тоже… туда же… Вели-ка подавать суп,
и будем обедать!
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время
такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах
и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к нам не привезли!»
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов
и проч. Все они бодрствуют
и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе
и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она
и упомянет о хламе, то для того только, чтобы сказать: было время
такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
Возьмем для примера хоть страх завтрашнего дня. Сколько постыдного заключается в этой трехсловной мелочи! Каким образом она могла въесться в существование человека, существа по преимуществу предусмотрительного, обладающего зиждительною силою? Что придавило его? что заставило
так безусловно подчиниться простой
и постыдной мелочи?
Но, в
таком случае, для чего же не прибегнуть к помощи телефона? Набрать бы в центре отборных
и вполне подходящих к уровню современных требований педагогов, которые
и распространяли бы по телефону свет знания по лицу вселенной, а на местах содержать только туторов, которые наблюдали бы, чтобы ученики не повесничали…
Что может дать
такая школа? Что, кроме tabula rasa [чистой доски (лат.)]
и особенной болезни, к которой следует применить специальное наименование «школьного худосочия»?
Прерогативы власти — это
такого рода вещь, которая почти недоступна вполне строгому определению. Здесь настоящее гнездилище чисто личных воззрений
и оценок,
так что ежели взять два крайних полюса этих воззрений, то между ними найдется очень мало общего. Все тут неясно
и смутно:
и пределы,
и степень,
и содержание. Одно только прямо бросается в глаза — это власть для власти,
и, само собой разумеется, только одна эта цель
и преследуется с полным сознанием.
Он старается съютить противоположные полюсы личных воззрений, приводит примеры, одно одобряет, другое порицает
и в заключение все-таки взывает к усмотрению.
Он равнодушно прочитывает полученную рацею
и говорит себе: «У меня
и без того смирно — чего еще больше?..» «Иван Иванович! — обращается он к приближенному лицу, — кажется, у нас ничего
такого нет?» —
И есть ли, нет ли, циркуляр подшивается к числу прочих —
и делу конец.
Совсем в другом виде представляется дело в
так называемые переходные эпохи, когда общество объято недоумениями, страхом завтрашнего дня
и исканием новых жизненных основ.
Все это я не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел
и улыбки,
и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню
так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно о том, как бы его не затолкали вконец. Я не только ничего не преувеличиваю, но, скорее, не нахожу настоящих красок.
— Иван Иванович! кажется, к нам затесался анархист… Вот этот, черноватый, с длинными волосами…
И вид у него
такой, точно съесть хочет…
— Да
так… не скажу, чтоб явное противодействие, а душок проявляется-таки.
И при этом не без иронии…
Таким образом, губерния постепенно приводится к тому томительному однообразию, которое не допускает ни обмена мыслей, ни живой деятельности. Вся она твердит одни
и те же подневольные слова, не сознавая их значения
и только руководствуясь одним соображением: что эти слова идут ходко на жизненном рынке.
Пришли новые люди
и принесли с собой сознание о вреде
так называемых пререканий
и о необходимости безусловно покориться веяниям минуты.
А ежели
и остались немногие из недавних «старых», то они
так легко выдержали процесс переодевания, что опознать в них людей, которые еще накануне плели лапти с подковыркою, совсем невозможно.
Но
так как выражение «свои средства» есть не что иное, как вольный перевод выражения «произвол», то для подкрепления его явилось к услугам
и еще выражение: «в законах нет».
Так, изо дня в день, течет эта безрассветная жизнь, вся поглощенная мелочами, чего-то отыскивающая
и ничего не обретающая, кроме усмотрения. Сегодня намечается одна жертва, завтра уже две
и так далее в усиленной прогрессии.
Недаром же
так давно идут толки о децентрализации, смешиваемой с сатрапством,
и о расширении власти, смешиваемом с разнузданностью. Плоды этих толков, до сих пор, впрочем, остававшихся под спудом, уже достаточно выяснились. «Эти толки недаром! в них-то
и скрывается настоящая интимная мысль!» — рассуждает провинция
и, не откладывая дела в долгий ящик, начинает приводить в исполнение не закон
и даже не циркуляр, а простые газетные толки, не предвидя впереди никакой ответственности…
В
такой обстановке человек поневоле делается жесток. Куда скрыться от домашнего гвалта? на улицу? — но там тоже гвалт: сход собрался — судят, рядят, секут. Со всех сторон, купно с мироедами, обступило сельское
и волостное начальство, всякий спрашивает,
и перед всяким ответ надо держать… А вот
и кабак! Слышите, как Ванюха Бесчастный на гармонике заливается?
Культурный человек сделался проницателен; он понял свою зависимость от жизни масс
и потому приспособляет последнюю
так, чтобы будущее было для него обеспечено.
Отсюда
такая бесконечная масса проектов, трактующих об упрощении
и устранении.
Нужно полагать, что, несмотря на неудачный конец, он все-таки сохранит благодарную память
и предпочтет русскую партию всякой другой.
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли
и европейские концерты. Визиты, встречи
и совещания прекратились,
и все разъехались по домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы
и готовиться к концертам будущего лета.
Так оно
и пойдет колесом, покуда есть налицо человек (имярек), который держит всю Европу в испуге
и смуте. А исчезнет со сцены этот имярек, на месте его появится другой, третий.
Таким образом,
и те редкие попытки, которые предпринимались для смягчения крепостных уз, пропадали даром.
Это до
такой степени верно, что в позднейшие времена мне случалось слышать от некоторых помещиков, уже захудалых
и бесприютных,
такого рода наивные ретроспективные жалобы...
— Кабы мы в то время были умнее да не мирволили бы своим расходившимся собратам,
так, может быть,
и теперь крепостное право существовало бы по-прежнему!
И так как старый закон не был упразднен, то обеспечение представлялось делом легким
и удобоисполнимым.
А именно, в распоряжении помещика находилось два очень простых средства: рекрутчина
и ссылка в Сибирь «по воле помещика» (
так эта операция
и называлась).
Однако же дело раскрылось раньше, нежели на это рассчитывали. Объявлена была девятая народная перепись,
и все
так называемые вольные немедленно обязаны были приобрести себе права состояния
и приписаться к мещанскому обществу города Z.
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому —
и прав… ха-ха-ха! — Ну, да
и Чумазому это дело не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались
и такие, которые даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные веками права на чужую собственность, чуть не потрясение основ.
— Помилуйте! — говорил он, — мы испокон века
такие дела делали, завсегда у господ людей скупали — иначе где же бы нам работников для фабрики добыть? А теперь, на-тко, что случилось!
И во сне не гадал!
Чем кончилось это дело, я не знаю,
так как вскоре я оставил названную губернию. Вероятно, Чумазый порядочно оплатился, но затем, включив свои траты в графу: „издержки производства“, успокоился. Возвратились ли закабаленные в „первобытное состояние“
и были ли вновь освобождены на основании Положения 19-го февраля, или поднесь скитаются между небом
и землей, оторванные от семей
и питаясь горьким хлебом поденщины?
Правда, что массы безмолвны,
и мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не
так безучастно
и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это
так, то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Шли в Сибирь, шли в солдаты, шли в работы на заводы
и фабрики; лили слезы, но шли… Разве
такая солидарность со злосчастием мыслима, ежели последнее не представляется обыденною мелочью жизни?
И разве не правы были жестокие сердца, говоря: „Помилуйте! или вы не видите, что эти люди живы? А коли живы — стало быть, им ничего другого
и не нужно“…
Русский крестьянин, который
так терпеливо вынес на своих плечах иго крепостного права, мечтал, что с наступлением момента освобождения он поживет в мире
и тишине
и во всяком благом поспешении; но он ошибся в своих скромных надеждах: кабала словно приросла к нему.
Но, делать нечего, отписываться все-таки приходилось.
И отписывались…
Однако ж все-таки оказывалось, что мало, даже в смысле простого утирания слез; до
такой степени мало, что нынче от этой хитросплетенной организации не осталось
и воспоминаний.
Но
так как закон упоминает о татях, разбойниках, расхитителях, мздоимцах
и проч., а неблагонадежные элементы игнорирует, то можно себе представить, каким разнообразным
и нежданным толкованиям подвергается это новоявленное выражение.
Может быть, сам по себе взятый, он совсем не
так неблагонадежен, как кажется впопыхах. В дореформенное время, по крайней мере, не в редкость бывало встретить
такого рода аттестацию:"человек образа мыслей благородного, но в исполнении служебных обязанностей весьма усерден". Вот видите ли, как тогда правильно
и спокойно оценивали человеческую деятельность;
и благороден,
и казенного интереса не чужд… Какая же в том беда, что человек благороден?
Конечно, пройдут десятки лет,
и массы приобыкнут, найдут новые источники существования,
так что, в общем, изменение произойдет даже к лучшему.
И таким образом идет изо дня в день с той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма
и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий день непредвидимый недуг настигает сотни
и тысячи людей,
и всякий день"благополучный человек"продолжает твердить одну
и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже
и шире раздвигающего свои пределы.
Во всяком случае,
такое обсуждение представляет гораздо менее риска, нежели тайны общества
и подземная работа нарастающих общественных элементов, которые, при отсутствии света
и воздуха, невольным образом обостряются
и приобретают угрожающий характер.