Неточные совпадения
Давидовой корове бог послал теленка,
Ах, теленка!
А на другой год она принесла другого теленка.
Ах, другого!
А на третий год принесла третьего теленка,
Ах, третьего!
Когда принесла трех телят, то пастор узнал об этом,
Ах, узнал!
И сказал Давиду: ты, Давид, забыл своего пастора,
Ах, забыл!
И за это увел к
себе самого большого теленка,
Ах,
самого большого!
А Давид остался только
с двумя телятами,
Ах,
с двумя!
Несомненно, что весь этот угар, эта разнокалиберная фантасмагория устранится
сама собой; но спрашивается: сколько увлекут за
собой жертв одни усилия, направленные
с целью этого устранения?
Прерогативы власти — это такого рода вещь, которая почти недоступна вполне строгому определению. Здесь настоящее гнездилище чисто личных воззрений и оценок, так что ежели взять два крайних полюса этих воззрений, то между ними найдется очень мало общего. Все тут неясно и смутно: и пределы, и степень, и содержание. Одно только прямо бросается в глаза — это власть для власти, и,
само собой разумеется, только одна эта цель и преследуется
с полным сознанием.
Указательный палец поднимается
сам собой, а «лохматый», к немалому своему испугу и удивлению товарищей, обязывается исчезнуть
с лица земли.
Затем, разумеется, они надеялись, что завтрашняя свобода
сама собой снимет
с них оковы сегодняшнего рабства и освободят от насильственных обязательств.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне
самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить
себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли! что хочу, то
с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Прежде всего он начинает
с самого себя,
с своей семьи,
с работника или работницы, ежели у него есть,
с людей, созываемых на помочи, и т. д.
И он настолько привык к этой думе, настолько усвоил ее
с молодых ногтей, что не может представить
себе жизнь в иных условиях, чем те, которые как будто
сами собой создались для него.
— Лучше бы ты о
себе думал, а другим предоставил бы жить, как
сами хотят. Никто на тебя не смотрит, никто примера
с тебя не берет.
Сам видишь! Стало быть, никому и не нужно!
— Что вы, Христос
с вами! — да мне стыдно будет в люди глаза показать, если я
с соседями на деньги пойду! Я — вам, вы — мне; вот как по-христиански следует. А как скосите мне лужок, — я вам ведерко поставлю да пирожком обделю — это
само собой.
По зрелом размышлении, такое вознаграждение он может добыть, не ходя далеко, в недрах той «гольтепы», которая окружает его, Надо только предварительно
самого себя освободить от пут совести и
с легким сердцем приступить к задаче, которая ему предстоит и формулируется двумя словами:"Есть мир".
В девять
с половиной он был уж у самовара,
сам разливал
себе чай и брался за книгу.
— Что вы всё про смерть да про смерть! — негодовала она, — ежели всё так будете, я и сидеть
с вами не стану. Слушайте-ка, что я вам скажу. Я
сама два раза умирала; один раз уж совсем было… Да сказала
себе: не хочу я умирать — и вот, как видите. Так и вы
себе скажите: не хочу умереть!
Минуту эту приводят за
собой единичные события, источник которых не имеет
с литературой ничего общего, но приурочивается к ней
с самою позорною непринужденностью.
Повторяю: солидный читатель относится к читаемому, не руководясь собственным почином, а соображаясь
с настроением минуты. Но не могу не сказать, что хотя превращения происходят в нем почти без участия воли, но в льготные минуты он все-таки чувствует
себя веселее. Потому что даже
самая окаменелая солидность инстинктивно чуждается злопыхательства, как нарушающего душевный мир.
Само собой разумеется, что убежденному писателю
с этой стороны не может представиться никаких надежд. Солидный читатель никогда не выкажет ему сочувствия, не подаст руку помощи. В трудную годину он отвернется от писателя и будет запевалой в хоре простецов, кричащих: ату! В годину более льготную отношения эти, быть может, утратят свою суровость, но не сделаются от этого более сознательными.
— Нет; вы
сами на
себе это чувство испытываете, а ежели еще не испытываете, то скоро, поверьте мне, оно наполнит все ваше существо. Зачем? почему? — вот единственные вопросы, которые представляются уму. Всю жизнь нести иго зависимости,
с утра до вечера ходить около крох, слышать разговор о крохах, сознавать
себя подавленным мыслью о крохах…
Всю ночь она волновалась. Что-то новое, хотя и неясное, проснулось в ней. Разговор
с доктором был загадочный, сожаления отца заключали в
себе еще менее ясности, а между тем они точно разбудили ее от сна. В
самом деле, что такое жизнь? что значат эти «крохи», о которых говорил доктор?
— Всего больше угнетает то, — сказал он, — что надо действовать как будто исподтишка. Казаться веселым, когда чувствуешь в сердце горечь, заискивать у таких личностей,
с которыми не хотелось бы даже встречаться, доказывать то, что
само по
себе ясно как день, следить, как бы не оборвалась внезапно тонкая нитка, на которой чуть держится дело преуспеяния, отстаивать каждый отдельный случай, пугаться и затем просить, просить и просить… согласитесь, что это нелегко!
Заметил ли Семигоров зарождавшуюся страсть — она не отдавала
себе в этом отчета. Во всяком случае, он относился к ней сочувственно и дружески тепло. Он крепко сжимал ее руки при свидании и расставании и по временам даже
с нежным участием глядел ей в глаза. Отчего было не предположить, что и в его сердце запала искра того
самого чувства, которое переполняло ее?
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства
с теми последствиями, которые оно должно повлечь за
собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и
сами не пожалеете обо мне. Не правда ли? Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
В продолжение целой зимы она прожила в чаду беспрерывной сутолоки, не имея возможности придти в
себя, дать
себе отчет в своем положении. О будущем она, конечно, не думала: ее будущее составляли те ежемесячные пятнадцать рублей, которые не давали ей погибнуть
с голода. Но что такое
с нею делается? Предвидела ли она, даже в
самые скорбные минуты своего тусклого существования, что ей придется влачить жизнь, которую нельзя было сравнить ни
с чем иным, кроме хронического остолбенения?
И начала раскладывать одно за другим платья, блузы, принадлежности белья и проч. Все было свежо, нарядно, сшито в мастерских лучших портных. Лидочка осматривала каждую вещицу и восхищалась; восхищалась объективно, без всякого отношения к
самой себе. Корсет ровно вздымался на груди ее в то время, как
с ее языка срывались:"Ах, душка!","ах, очарованье!","ах, херувим!"
Когда ей было уже за тридцать, ей предложили место классной дамы. Разумеется, она приняла
с благодарностью и дала
себе слово сделаться достойною оказанного ей отличия. Даже старалась быть строгою, как это ей рекомендовали, но никак не могла.
Сама заводила в рекреационные часы игры
с девицами, бегала и кружилась
с ними, несмотря на то, что тугой и высокий корсет очень мешал ей. Начальство, видя это, покачивало головой, но наконец махнуло рукой, убедясь, что никаких беспорядков из этого не выходило.
И действительно, счастливая случайность, которая встретила первые шаги Ахбедного, вдруг оборвалась. То, что вчера считалось белым, сегодня сделалось черным, и наоборот. Он думал пробить
себе стезю особо от Непомнящего и
с горечью увидел, что те же
самые вопросцы и мелкие дрязги, которые
с таким успехом разрабатывал Непомнящий, сделались и его уделом.
Господи помилуй! он ли не ведет неустанную борьбу
с самим собой! он ли не побеждает
себя!
— Да, сумерки, сумерки, сумерки! И «до» и «по» — всегда сумерки! — говорил он
себе, вперяя взор в улицу, которая
с самого утра как бы заснула под влиянием недостатка света.
Прежде всего он обеспечил
себя с материальной стороны, устроившись по службе; потом начал прислушиваться, стараясь уловить игру партий, их относительную силу, а также характер тех неожиданностей, которые имеют свойство — всякие расчеты и даже
самую несомненную уверенность в одно мгновение обращать в прах.
Однако и
с ним бывают прорухи. На днях встречаю я его на Морской; идет, понуривши голову, и, к величайшему удивлению… молчит! А это большая в нем редкость, потому что он так полон разговора, что ежели нет встречного знакомого, то он
сам себе сообщает новости.
— Стало быть, и
с причиной бить нельзя? Ну, ладно, это я у
себя в трубе помелом запишу. А то, призывает меня намеднись:"Ты, говорит, у купца Бархатникова жилетку украл?" — Нет, говорю, я отроду не воровал."Ах! так ты еще запираться!"И начал он меня чесать. Причесывал-причесывал, инда слезы у меня градом полились. Только, на мое счастье, в это
самое время старший городовой человека привел:"Вот он — вор, говорит, и жилетку в кабаке сбыть хотел…"Так вот каким нашего брата судом судят!
— Уж так-то сладка, так-то сладка… персик! Или вот, как в старину пирожники в Москве выкрикивали:"
С лучком,
с перцем,
с собачьим
с сердцем! Возьмешь пирог в рот —
сам собой в горло проскочит".
Последняя
сама по
себе была бы неизнурительна, но, в совокупности
с непрерывной сутолокой, она представляет своего рода каторгу.
Но прокурор не верил ему, доказывал, что иначе дело не могло произойти, как
с участием кражи, а подлог был ясен
сам собой.
Таким образом, он и
с этой стороны остался неуязвим.
Сам выдержанный, он и везде искал такой же выдержки. Нашедши ее, чувствовал
себя хорошо и удобно, не нашедши — не добивался и проходил мимо своею дорогою.
— То есть доволен, хочешь ты сказать? Выражений, вроде: «счастье»,"несчастье", я не совсем могу взять в толк. Думается, что это что-то пришедшее извне, взятое
с бою. А довольство естественным образом залегает внутри. Его, собственно говоря, не чувствуешь, оно
само собой разливается по существу и делает жизнь удобною и приятною.
— Что ж угадывать? Во мне все так просто и в жизни моей так мало осложнений, что и без угадываний можно обойтись. Я даже рассказать тебе о
себе ничего особенного не могу. Лучше ты расскажи. Давно уж мы не видались,
с той
самой минуты, как я высвободился из Петербурга, — помнишь, ты меня проводил? Ну же, рассказывай: как ты прожил восемь лет? Что предвидишь впереди?..
В эпохи нравственного и умственного умаления, когда реальное дело выпадает из рук, подобные фантасмагории совершаются нередко. Не находя удовлетворений в действительной жизни, общество мечется наудачу и в изобилии выделяет из
себя людей, которые
с жадностью бросаются на призрачные выдумки и в них обретают душевный мир. Ни споры, ни возражения тут не помогают, потому что, повторяю, в
самой основе новоявленных вероучений лежит не сознательность, а призрачность. Нужен душевный мир — и только.
Нельзя даже
с уверенностью сказать, как относятся
сами выдумщики афоризмов к своим выдумкам: сознают ли они
себя способными поддержать их, или последние приходят к ним случайно и принимаются исключительно на веру.
Нельзя же, в
самом деле, бессрочно удовлетворяться культом какого-то «знамени», которое и
само по
себе есть не что иное, как призрак, и продолжительное обращение
с которым может служить только в смысле подготовки к другим призракам.
Такова была среда, которая охватывала Имярека
с молодых ногтей. Живя среди массы людей, из которых каждый устраивался по-своему, он и
сам подчинялся общему закону разрозненности. Вместе
с другими останавливался в недоумении перед задачами жизни и не без уныния спрашивал
себя: ужели дело жизни в том и состоит, что оно для всех одинаково отсутствует?
Уже
с самой закуски начинается «дружба». Закуска великолепная. Свежая икра, янтарный балык, страсбургский паштет, сыры, сельди, грибы, рыжички… Но недостает… семги! X. всего отведывает, а некоторого даже по два раза, но чувствует, что чего-то недостает. И, сознавая
себя уже «другом», без церемонии обращается к хозяину...