Неточные совпадения
Именно так было поступлено и со мной, больным, почти умирающим. Вместо того, чтобы везти меня за границу, куда, впрочем, я и
сам не чаял доехать, повезли меня в Финляндию. Дача — на берегу озера, которое во время ветра невыносимо гудит, а в прочее время разливает окрест приятную сырость. Домик маленький, но веселенький, мебель сносная, но о зеркале и в помине нет. Поэтому утром я наливаю в рукомойник воды и причесываюсь над ним. Простору довольно, и большой сад для прогулок.
Болен я, могу без хвастовства сказать, невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и
не выпускает из них. Руки и ноги дрожат, в голове — целодневное гудение, по всему организму пробегает судорога. Несмотря на врачебную помощь, изможденное тело
не может ничего противопоставить недугу. Ночи провожу в тревожном сне, пишу редко и с большим мученьем, читать
не могу вовсе и даже — слышать чтение. По временам
самый голос человеческий мне нестерпим.
Я, впрочем,
не ручаюсь за верность перевода. Может быть, даже
самый текст вымышлен, но, во всяком случае, он близок к «перлу создания» и характеризует роль, которую играют здесь пасторы.
Скажет она это потому, что душевная боль
не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных дел, а следовательно, и в
самой жизни человеческих обществ произошел как бы перерыв, который нельзя же
не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою и более
не возвратится к этому предмету.
— И завтра, и сегодня, и сейчас, сию минуту, — разве это
не все равно? Голова заполонена; кругом — пустота, неизвестность или нелепая и разноречивая болтовня: опускаются руки, и
сам незаметно погружаешься в омут шепотов или нелепой болтовни… Вот это-то и омерзительно.
При этом,
само собой разумеется, старик Большов надул Хорькова и
не дал за Липочкой никакого приданого, кроме тряпок.
Я и
сам понимаю, что, в существе, это явления вполне разнородные, но и за всем тем
не могу
не признать хотя косвенной, но очень тесной связи между ними.
Но ведь в спокойное время человек, у которого сердце
не на месте, и
сам сидит спокойно.
Все это я
не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал их действие на
самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно о том, как бы его
не затолкали вконец. Я
не только ничего
не преувеличиваю, но, скорее,
не нахожу настоящих красок.
Она
не дает простора ни личному труду, ни личной инициативе, губит в
самом зародыше всякое проявление самостоятельности и, в заключение, отдает в кабалу или выгоняет на улицу слабых,
не успевших заручиться благорасположением мироеда.
Самая возможность самостоятельного развития исчезнет надолго, а сумма мелочей
не только
не умалится, но увеличится.
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте
сами: какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие будут отметены ею. Что до меня, то я даже ни на минуту
не сомневаюсь в ее выборе.
Самая барщина представляла ряд распоряжений, которые даже в то
не знавшее законов время считались беззаконными.
Накануне крестьянского освобождения, когда в наболевшие сердца начал уже проникать луч надежды, случилось нечто в высшей степени странное. Правительственные намерения были уже заявлены; местные комитеты уже начали свою тревожную работу; но старые порядки, даже в
самых вопиющих своих чертах, еще
не были упразднены. Благодаря этому упущению, несмотря на неизбежность грядущей «катастрофы», как тогда называли освобождение, крепостные отношения
не только
не смягчались, но еще более обострились.
— Мы
не вольноотпущенные! — возопили они в один голос, — мы на днях
сами будем свободные… с землей!
Не хотим в мещане!
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому — и прав… ха-ха-ха! — Ну, да и Чумазому это дело
не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались и такие, которые даже в
самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные веками права на чужую собственность, чуть
не потрясение основ.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне
самой „катастрофы“ и какое дело затеяли!
Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей!
не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще
не отняли! что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Само начальство, возбудившее преследование, едва ли
не раскаивалось: все-таки хлопоты.
Может быть,
сам по себе взятый, он совсем
не так неблагонадежен, как кажется впопыхах. В дореформенное время, по крайней мере,
не в редкость бывало встретить такого рода аттестацию:"человек образа мыслей благородного, но в исполнении служебных обязанностей весьма усерден". Вот видите ли, как тогда правильно и спокойно оценивали человеческую деятельность; и благороден, и казенного интереса
не чужд… Какая же в том беда, что человек благороден?
В заключение он думал, что комбинированная им форма общежития может существовать во всякой среде,
не только
не рискуя быть подавленною, но и подготовляя своим примером к воспринятию новой жизни
самых закоренелых профанов, — и тоже ошибся в расчетах.
Нет нужды, что разработка эта
не обойдется без ошибок и заблуждений — при открытом обсуждении
не только ошибки, но и
самые нелепости легко устраняются при помощи полемики.
Сами массы совсем
не так нетерпеливы и
не представляют чересчур несоразмерных требований, как об этом привыкли вопиять встревоженные умы.
Непритязательность этой претензии уже начинает уясняться для
самих политиканов, и предусмотрительнейшие из них
не отказываются от попыток в смысле их удовлетворения.
Само собой, впрочем, разумеется, что я говорю здесь вообще, а отнюдь
не применительно к России. Последняя так еще молода и имеет так много задатков здорового развития, что относительно ее
не может быть и речи о каких-либо новшествах.
Свежую убоину он употребляет только по
самым большим праздникам, потому что она дорога, да в деревне ее, пожалуй, и
не найдешь, но главное потому, что тут уж ему
не сладить с расчетом: каково бы ни было качество убоины, мужик набрасывается на нее и наедается ею до пресыщения.
— Как поднесу я ему стакан, — говорит он, — его сразу ошеломит; ни пить, ни есть потом
не захочется. А коли будет он с
самого начала по рюмочкам пить, так он один всю водку сожрет, да и еды на него
не напасешься.
Самого его
не только
не тянет к мироедству, но он и способностей к нему
не имеет: он просто толковый и хозяйственный мужик.
И он настолько привык к этой думе, настолько усвоил ее с молодых ногтей, что
не может представить себе жизнь в иных условиях, чем те, которые как будто
сами собой создались для него.
Но загадывать до весны далеко: как-нибудь изворачивались прежде, изворотимся и вперед. На то он и слывет в околотке умным и хозяйственным мужиком. Рожь
не удается, овес уродится. Ежели совсем неурожайный год будет, он кого-нибудь из сыновей на фабрику пошлет, а
сам в извоз уедет или дрова пилить наймется. Нужда, конечно, будет, но ведь крестьянину нужду знать никогда
не лишнее.
Если б он поступил иначе, ему было бы
не по себе, он перестал бы быть
самим собой.
У дочери-невесты платья подошли, а поблизости, у соседа-священника, скоро свадьбу играть будут; ежели
не ехать — люди осудят, а ежели ехать — надо и
самому приформиться, и семью обшить.
Хорошо еще, что церковная земля лежит в сторонке, а то
не уберечься бы попу от потрав. Но и теперь в церковном лесу постоянно плешинки оказываются. Напрасно пономарь Филатыч встает ночью и крадется в лес, чтобы изловить порубщиков, напрасно разглядывает он следы телеги или саней, и нередко даже доходит до
самого двора, куда привезен похищенный лес, — порубщик всегда сумеет отпереться, да и односельцы покроют его.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он
сам; работа у них кипит, потому что они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный день он
сам идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила
не явится.
Народ собрался разнокалиберный, работа идет вяло. Поп
сам в первой косе идет, но прихожане
не торопятся, смотрят на солнышко и часа через полтора уже намекают, что обедать пора. Уж обнесли однажды по стакану водки и по ломтю хлеба с солью — приходится по другому обнести, лишь бы отдалить час обеда. Но работа даже и после этого идет всё вялее и вялее; некоторые и косы побросали.
Начать с того, что он купил имение ранней весной (никто в это время
не осматривает имений), когда поля еще покрыты снегом, дороги в лес завалены и дом стоит нетопленый; когда годовой запас зерна и сена подходит к концу, а скот, по
самому ходу вещей, тощ ("увидите, как за лето он отгуляется!").
— Мы и
сами в ту пору дивились, — сообщает, в свою очередь, староста (из местных мужичков), которого он на время своего отсутствия, по случаю совершения купчей и первых закупок, оставил присмотреть за усадьбой. — Видите — в поле еще снег
не тронулся, в лес проезду нет, а вы осматривать приехали. Старый-то барин садовнику Петре цалковый-рупь посулил, чтоб вас в лес провез по меже: и направо и налево — все, дескать, его лес!
Везде — он
сам; на пашне ни малейшего огреха
не пропустит; на сенокосе сейчас заметит, который работник
не чисто косит.
Кроме того: хотя все устроено капитально и прочно, но кто же может поручиться за будущее? Ведь
не вечны же, в
самом деле, накаты; нельзя же думать, чтобы на крыше краска никогда
не выгорела… Вон в молочной на крышу-то понадеялись, старую оставили, а она мохом уж поросла!
— Вот, покуда, что в результате получилось, — молвил он, — ну, да ведь мы с Финагеичем
не отстанем. Теперь только коровы и выручают нас.
Сами молоко
не едим, так Финагеич в неделю раз-другой на сыроварню возит. Но потом…
Разумеется, он
не попробовал; нашел, что довольно и того, что он за всем
сам следит, всему дает тон. Кабы
не его неустанный руководящий труд — разве цвели бы клевером его поля? разве давала бы рожь сам-двенадцать? разве заготовлялось бы на скотном дворе такое количество масла? Стало быть, Анпетов соврал, назвавши его белоручкой. И он работает, только труд его называется"руководящим".
— Чего думать! Целый день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя
не знаем. Посмотри, на что я похожа стала! на что ты
сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть на выставку, а в результате… триста рублей!
— Лучше бы ты о себе думал, а другим предоставил бы жить, как
сами хотят. Никто на тебя
не смотрит, никто примера с тебя
не берет.
Сам видишь! Стало быть, никому и
не нужно!
И полеводство свое он расположил с расчетом. Когда у крестьян земля под паром, у него, через дорогу, овес посеян. Видит скотина — на пару ей взять нечего, а тут же, чуть
не под
самым рылом, целое море зелени. Нет-нет, да и забредет в господские овсы, а ее оттуда кнутьями, да с хозяина — штраф. Потравила скотина на гривенник, а штрафу — рубль."Хоть все поле стравите — мне же лучше! — ухмыляется Конон Лукич, — ни градобитиев бояться
не нужно, ни бабам за жнитво платить!"
По зрелом размышлении, такое вознаграждение он может добыть,
не ходя далеко, в недрах той «гольтепы», которая окружает его, Надо только предварительно
самого себя освободить от пут совести и с легким сердцем приступить к задаче, которая ему предстоит и формулируется двумя словами:"Есть мир".
Пошутит прохожий, пошутит и
сам продавец, пошутит и мироед — так на шутке и помирятся. Расчет будет сделан все-таки, как мироеду хочется; но, в добрый час, он и косушку поднести
не прочь.
Он любит и холит землю, как настоящий крестьянин, но уже
не работает ее
сам, а предпочитает пользоваться дешевым или даровым трудом кабальной «гольтепы».
Кое-что ему простили, но все-таки вышла сумма настолько изрядная, что он и
сам не подозревал.
Заглянемте утром в его квартиру. Это очень уютное гнездышко, которое француз-лакей Шарль содержит в величайшей опрятности. Это для него тем легче, что хозяина почти целый день нет дома, и, стало быть, обязанности его
не идут дальше утра и возобновляются только к ночи. Остальное время он свободен и шалопайничает
не плоше
самого Ростокина.
— Это же
самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и сделал. — Графиня! — сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы будем готовы! И что же, ты думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле
не убран!"Я так и развел руками!
— Сентябрь уж на дворе, а у нее хлеб еще в поле… понимаешь ли ты это? Приходится, однако же, мириться и
не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без того дела до зарезу, — печально продолжает он, —
не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас в
самом сердце дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё в свое время придет, и когда наступит момент, мы
не пропустим его. Когда-нибудь мы с тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда ты отсюда?