Неточные совпадения
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу,
а не
то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив
того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити,
а бурность и сокрушительность представляли в удел правителям канцелярии.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В
том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в
том. В
том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в этом. В чем же?
А в
том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в
том только состоит, что в Риме сияло нечестие,
а у нас — благочестие, Рим заражало буйство,
а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь,
а у нас — начальники.
Началось с
того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад),
то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть,
а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили,
а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться,
а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми!
а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами.
— Я уж на что глуп, — сказал он, —
а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться,
а глуповцами! Не хочу я володеть вами,
а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами!
И повел их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом чащей дремучею, потом перелесочком, да и вывел прямо на поляночку,
а посередь
той поляночки князь сидит.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца,
то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой,
то голова с плеч долой.
А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
—
А были мы у одного князя глупого да у другого князя глупого ж — и
те володеть нами не похотели!
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши,
а ярку себе оставь; у кого грош случится,
тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне,
а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите!
А до прочего вам ни до чего дела нет!
—
А как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы,
то называться вам впредь не головотяпами,
а глуповцами.
Но драма уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым,
а себя по
тому городу глуповцами. «Так и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет летописец.
Напротив
того, бывали другие, хотя и не
то чтобы очень глупые — таких не бывало, —
а такие, которые делали дела средние,
то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное,
то имена их не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
На улице царили голодные псы, но и
те не лаяли,
а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома; и только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался
тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел,
а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с
тех пор затосковал.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх
того, боялись подпасть под ответственность за
то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара,
а похвала.
Но так как в дороге голова несколько отсырела,
то на валике некоторые колки расшатались,
а другие и совсем повыпали.
Вместо
того чтоб держать посылку бережно на весу, неопытный посланец кинул ее на дно телеги,
а сам задремал.
И бог знает чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не послышался звон колокольчика и вслед за
тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник,
а с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
В
то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков,
а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и
тот, который за минуту перед
тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в
то время не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить
тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому, не по горячим следам,
а несколько лет спустя.
— Не о
том вас спрашивают, мужняя ли я жена или вдова,
а о
том, признаете ли вы меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
Вести о «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли наконец и до начальства. Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить,
а которые есть у нее сообщники,
то и
тех, сыскав, представить же,
а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно не утапливали и с раската звериным обычаем не сбрасывали». Но известия о назначении нового градоначальника все еще не получалось.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая,
а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на
том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну,
а разом трех претендентш.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели
тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не в названии,
а в
той сущности, которую преследует проект и которая есть не что иное, как «рассмотрение наук»,
то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до
тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в
тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о
том посовестился,
а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо
того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова,
а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала...
Кричал он шибко, что мочи,
а про что кричал,
того разобрать было невозможно. Видно было только, что человек бунтует.
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив
того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала,
а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
В
ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого,
а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала походя тащить, и вдруг ни с
того ни с сего стала требовать, чтоб ее признавали не за ямщичиху,
а за поповскую дочь.
Людишки словно осунулись и ходили с понурыми головами; одни горшечники радовались вёдру, но и
те раскаялись, как скоро убедились, что горшков много,
а варева нет.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда».
А бригадир между
тем все не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
— То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные!
А только ты, бригадир, об этих наших словах подумай, потому не ровён час: терпим-терпим,
а тоже и промеж нас глупого человека не мало найдется! Как бы чего не сталось!
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и сам, что Аленка всему злу заводчица,
а расстаться с ней не может. Послал за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но
тот еще больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
А глуповцы между
тем всё жили, всё жили.
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча,
то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие»,
то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в
том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали,
а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
И еще доводим: которая у
того бригадира, Фердыщенка, ямская жена Аленка,
то от нее беспременно всем нашим бедам источник приключился,
а более
того причины не видим.
А когда жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика,
то было в нашем городе смирно и жили мы всем изобильно.
И действительно, в городе вновь сделалось тихо; глуповцы никаких новых бунтов не предпринимали,
а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела? —
то отвечали...
Но бумага не приходила,
а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до
того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Об одеждах своих она не заботилась, как будто инстинктивно чувствовала, что сила ее не в цветных сарафанах,
а в
той неистощимой струе молодого бесстыжества, которое неудержимо прорывалось во всяком ее движении.
Был у нее, по слухам, и муж, но так как она дома ночевала редко,
а все по клевушка́м да по овинам, да и детей у нее не было,
то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
Не пошли ему впрок ни уроки прошлого, ни упреки собственной совести, явственно предупреждавшей распалившегося старца, что не ему придется расплачиваться за свои грехи,
а все
тем же ни в чем не повинным глуповцам.
Больше ничего от него не могли добиться, потому что, выговоривши свою нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал!),
а задержать блаженного никто не посмел.
Тем не меньше старики задумались.
Действительно, это был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная, полудикая фигура его казалась просветлевшею. Людям виделся не
тот нечистоплотный, блуждающий мутными глазами Архипушко, каким его обыкновенно видали, не Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно всякому другому смертному, бессильно борющийся против неизбежной гибели,
а словно какой-то энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его восторга.
А пожар между
тем разрастался и разрастался.
— Мы не про
то говорим, чтоб тебе с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда тебе, гунявому, на́бога лезти!
а ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь миру в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам
тоё мою дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа,
а проводите честь честью к стрельцам в слободу!