Неточные совпадения
Давно
уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому предприятию.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно
уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Взгляни, наконец, на собственную свою персону — и там прежде всего встретишь главу, а потом
уже не оставишь без приметы брюхо и прочие части.
Сие трогательное соответствие само по себе
уже столь дивно, что не малое причиняет летописцу беспокойство.
— Я
уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р,
уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!
Видят головотяпы, что вор-новотор кругом на кривой их объехал, а на попятный
уж не смеют.
Но драма
уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами. «Так и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет летописец.
Жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они
уже рассказывали об нем анекдоты и называли его «красавчиком» и «умницей».
Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю
уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
С тех пор прошло
уже довольно времени, в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент.
Но все ухищрения оказались
уже тщетными. Прошло после того и еще два дня; пришла наконец и давно ожидаемая петербургская почта, но никакой головы не привезла.
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей и
уже набрали человек с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем другой оборот.
Когда на другой день помощник градоначальника проснулся, все
уже было кончено.
Там
уже застал он связанного казенных дел стряпчего, который тоже ожидал своей участи.
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была до того пьяна, что ничего
уж не понимала.
Он
уж подумывал, не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке с повинною, как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совершенно новый оборот.
Хотя они пошли далее, но в головах их созрел
уже план.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было
уже поздно.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей,
уже не было!»
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать
уже не одну, а разом трех претендентш.
Зазвонили в набат, но пламя
уже разлилось рекою и перепалило всех тараканов без остачи.
Был, по возмущении,
уже день шестый.
Издатель позволяет себе думать, что изложенные в этом документе мысли не только свидетельствуют, что в то отдаленное время
уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
— Только ты это сделай! Да я тебя… и черепки-то твои поганые по ветру пущу! — задыхался Митька и в ярости полез
уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку и заревел.
— Митьку жалко! — отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом, что было очевидно, что она
уже начинает помышлять о сдаче.
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и так как казус [Ка́зус — случай.] был спешный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька
уже был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
— Ты думаешь как? — ободряли третьи, — ты думаешь, начальство-то спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди
уж где видит!
— То-то;
уж ты постарайся!
— Очнись, батя!
уж ли ж Аленку собакам отдать! — испугался бригадир.
Но, несмотря на столь видимые знаки начальственной попечительности, сердца обывателей
уже ожесточились.
Через три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, «но
уже прежний твердый вид утерял».
Поэтому толпа
уж совсем было двинулась вперед, чтоб исполнить совет Пахомыча, как возник вопрос, куда идти: направо или налево?
Никаких других сведений об «человечке» не имелось, да, по-видимому, и не ощущалось в них надобности, потому что большинство
уже зараньше было предрасположено к безусловному доверию.
Но толпа ничего
уж не слышала.
Стрельцы в то время хотя
уж не были настоящими, допетровскими стрельцами, однако кой-что еще помнили.
— Больно лаком стал! — кричали они, — давно ли Аленку у Митьки со двора свел, а теперь поди-кось
уж у опчества бабу отнять вздумал!
Но бригадир
уже ничего не слышал и ни на что не обращал внимания.
В одном месте пожар
уже в полном разгаре; все строение обнял огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия.
Но когда он убедился, что злодеяние
уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия.
Сарай только что загорелся, но подступиться к нему
уже нет возможности.
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно было, что у него
уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма разом рухнуло на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились…
Бросились и туда, но тут увидели, что вся слобода
уже в пламени, и начали помышлять о собственном спасении.
Не станем описывать дальнейших перипетий этого бедствия, тем более что они вполне схожи с теми, которые
уже приведены нами выше.
Только на третий день, когда огонь
уже начал подбираться к собору и к рядам, глуповцы несколько очувствовались.
План был начертан обширный. Сначала направиться в один угол выгона; потом, перерезав его площадь поперек, нагрянуть в другой конец; потом очутиться в середине, потом ехать опять по прямому направлению, а затем
уже куда глаза глядят. Везде принимать поздравления и дары.
На третий день, отпустив пастуха, отправились в середку, но тут ожидало бригадира
уже настоящее торжество.
Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! — и исчезла неведомо куда; смотришь, на место ее выступает
уж другая тень и тоже хлопает, как попало, и исчезает…"Раззорю!","Не потерплю!" — слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю — того разобрать невозможно.
— Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли секут — так
уж и знаешь, что бунт!
Первая война «за просвещение» имела, как
уже сказано выше, поводом горчицу и началась в 1780 году, то есть почти вслед за прибытием Бородавкина в Глупов.