Неточные совпадения
Я знаю даже старушек, у которых, подобно старым, ассигнациям, оба нумера давно потеряны, да и портрет поврежден, но которые тем не менее подчиняли себя всем огорчениям курсового лечения, потому
что нигде, кроме курортов, нельзя встретить
такую массу мужских панталон и, стало быть, нигде нельзя
так целесообразно освежить потухающее воображение.
Перед глазами у вас снует взад и вперед пестрая толпа; в ушах гудит разноязычный говор, и все это сопровождается
таким однообразием форм (вечный праздник со стороны наезжих, и вечная лакейская беготня — со стороны туземцев),
что под конец утрачивается даже ясное сознание времен дня.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen, в соединении с ослиным молоком, способно было дать бессмертие, то и
такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется,
что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы в организме не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив,
что не могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные люди, сделаемся бессмертными, то при
чем же останутся попы и гробовщики?
В заключение настоящего введения, еще одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю не раз придется встретиться в предлежащих эскизах, отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым.
Таких людей во всех странах множество, а у нас до того довольно,
что хоть лопатами огребай.
Живя в Петербурге, я знал об этих старцах по слухам; но эти слухи имели
такой определенный характер,
что, признаюсь, до самого Эйдткунена 8 я с величайшим беспокойством взирал на них.
Я
так и ждал,
что они вынут казенные подорожные и скажут: а нуте, предъявляйте свои сердца!
Я видал
такие обширные полевые пространства в южной половине Пензенской губернии 14, по, под опасением возбудить в читателе недоверие, утверждаю,
что репутация производства
так называемых «буйных» хлебов гораздо с большим нравом может быть применена к обиженному природой прусскому поморью, нежели к чембарским благословенным пажитям, где, как рассказывают, глубина черноземного слоя достигает двух аршин.
В Чембаре
так долго и легкомысленно рассчитывали на бесконечную способность почвы производить «буйные» хлеба,
что и не видали, как поля выпахались и хлеба присмирели.
Почему на берегах Вороны говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю,
что никогда в чембарских палестинах я не видал
таких «буйных» хлебов, какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до
такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью,
что у немца хоть шаром покати и
что без нашего хлеба немец подохнет),
что некто из ехавших рискнул даже заметить...
Ну, Иван Павлыч-то видит,
что ежели тут хозяйствовать,
так последние штаны с себя снять придется, — осердился, плюнул и продал всю Палестину.
И точно, как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя не согласиться,
что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых
так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам с Иваном Павлычем это не с руки. Мы лучше в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
С чего-то мы вообразили себе (должно быть, Печорские леса слишком часто нам во сне снятся) 18,
что как только перевалишь за Вержболово,
так тотчас же представится глазам голое пространство, лишенное всякой лесной растительности.
«Кабы не мы, немцу протопиться бы нечем» — эта фраза пользуется у нас почти
такою же популярностью, как и та, которая удостоверяет,
что без нашего хлеба немцу пришлось бы с голоду подохнуть.
Вот под Москвой,
так точно
что нет лесов, и та цена, которую здесь, в виду Куришгафа, платят за дрова (до 28 марок за клафтер, около l 1/2 саж. нашего швырка), была бы для Москвы истинной благодатью, а для берегов Лопани, пожалуй, даже баснословием.
И заметьте,
что если цена на топливо здесь все-таки достаточно высока, то это только потому,
что Германия вообще скупа на те произведения природы, которые возобновляются лишь в продолжительный период времени.
А припустите-ка сюда похозяйничать русского лесничего с двумя-тремя русскими лесопромышленничками — они разом все рынки запрудят
такой массой дров,
что последние немедленно подешевеют наполовину…
Каким образом выработалось это сопоставление, и почему оно вылилось в
такую неподвижную форму,
что скорее можно разбить себе лоб,
чем видоизменить ее?
Я очень хорошо понимаю,
что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не о распределении богатств, а исключительно о накоплении их;
что эти поля, луга и выбеленные жилища принадлежат
таким же толстосумам-буржуа, каким в городах принадлежат дома и лавки, и
что за каждым из этих толстосумов стоят десятки кнехтов 19, в пользу которых выпадает очень ограниченная часть этого красивого довольства.
Я знаю,
что многие думают
так: мы бедны, но зато у нас на первом плане распределение богатств; однако ж, по мнению моему, это только одни слова.
Но говорящие
таким образом прежде всего забывают,
что существует громадная масса мещан, которая исстари не имеет иных средств существования, кроме личного труда, и
что с упразднением крепостного права к мещанам присоединилась еще целая масса бывших дворовых людей, которые еще менее обеспечены, нежели мещане.
Вот, если это quibus auxiliis как следует выяснить, тогда сам собою разрешится и другой вопрос:
что такое современная русская община и кого она наипаче обеспечивает, общинников или Колупаевых?
Такому обществу ничего другого не остается, как дать подписку,
что члены его все до единого, от мала до велика, во всякое время помирать согласны.
Один говорит,
что слишком мало свобод дают, другой,
что слишком много; один ропщет на то,
что власть бездействует, другой — на то,
что власть чересчур достаточно действует; одни находят,
что глупость нас одолела, другие —
что слишком мы умны стали; третьи, наконец, участвуют во всех пакостях и, хохоча, приговаривают: ну где
такое безобразие видано?!
Я помню, иду я в разгар одного из
таких дележей по Невскому и думаю: непременно встречу кого-нибудь из знакомых, который хоть что-нибудь да утащил. Узнаю, как и
что, да тут же уж кстати и поздравлю с благополучным похищением. И точно, едва я успел сойти с Аничкина моста, смотрю, его превосходительство Петр Петрович идет.
Но ежели
такое смешливое настроение обнаруживают даже люди, получившие посильное угобжение, то с какими же чувствами должны относиться к дирижирующей современности те, которые не только ничего не урвали, но и в будущем никакой надежды на угобжение не имеют? Ясно,
что они должны представлять собой сплошную массу волнуемых завистью людей.
Рассмотреть в подробности этих алчущих наживы, вечно хватающих и все-таки живущих со дня на день людей; определить резон, на основании которого они находят возможным существовать, а затем, в этой бесшабашной массе, отыскать, если возможно, и человека, который имеет понятие о «собственных средствах», который помнит свой вчерашний день и знает наверное,
что у него будет и завтрашний день.
Увы! я вполне искренно убежден,
что работа будет трудная,
так как люди второй категории составляют положительную диковину.
Могут ли они не скрежетать зубами, видя,
что жизнь, несмотря на то,
что они всячески стараются овладеть ею, все-таки не представляет вполне обеспеченного завтрашнего дня?
Выкупные ссуды проедены или прожиты
так,
что почти, можно сказать, спущены в ватерклозет.
—
Такое время, Иван Прокофьич,
что только не зевай! — поясняет купец Разуваев.
Но
так как никто об этом меня не спрашивает, то я ограничиваюсь тем,
что озираюсь по сторонам и шепчу: твори, господи, волю свою!
—
Так и вы нашу Россию жалеете? Ах, как приятно! Признаюсь, я на здешней чужбине только тем и утешаюсь,
что вместе с великим Ломоносовым восклицаю...
Не успел я опомниться, как он уж держал мою руку в своих и крепко ее жал. И очень возможно,
что так бы и привел он меня за эту руку в места не столь отдаленные, если б из-за угла не налетел на нас другой соотечественник и не закричал на меня...
Одним словом, повествовалось что-то до
такой степени необъятное и неслыханное,
что меня чуть не бросило в лихорадку.
— Я
так полагаю, ваши превосходительства,
что ежели у нас жук и саранча даже весь хлеб поедят, то и тогда немец без нас с голоду подохнет!
Столь любезно-верная непреоборимость была до того необыкновенна,
что Удав, по старой привычке, собрался было почитать у меня в сердце, но
так как он умел читать только на пространстве от Восточного океана до Вержболова, то, разумеется, под Эйдткуненом ничего прочесть не сумел.
Конечно, если бы он весь подох, без остатка — это было бы для меня лично прискорбно, но ведь мое личное воззрение никому не нужно, а сверх того, я убежден,
что поголовного умертвия все-таки не будет и
что ваши превосходительства хоть сколько-нибудь на раззавод да оставите.
А во-вторых, я отлично понимаю,
что противодействие властям, даже в форме простого мнения, у нас не похваляется, а
так как лета мои уже преклонные, то было бы в высшей степени неприятно, если б в ушах моих неожиданно раздалось… фюить!
—
Что так! новых-то впечатлений, стало быть, уж не ищете? — любезно осклабился Дыба.
Это было высказано с
такою горячего искренностью,
что и Дыба и Удав — оба были тронуты.
— И на этот счет могу вашим превосходительствам доложить, — ответил я, — личная обеспеченность — это
такое дело,
что ежели я сижу смирно, то и личность моя обеспечена, а ежели я начну фыркать да фордыбачить, то, разумеется, никто за это меня не похвалит. Сейчас за ушко да на солнышко — не прогневайся!
— Потому
что, по мнению моему, только то общество можно назвать благоустроенным, где всякий к своему делу определен.
Так, например: ежели в расписании сказано,
что такой-то должен получать дани, — тот пусть и получает; а ежели про кого сказано,
что такой-то обязывается уплачивать дани, — тот пусть уплачивает. А не наоборот.
—
Так вы, значит, думаете,
что и свобода книгопечатания у нас существует? — попытался подловить меня Удав.
— Непременно, ваши превосходительства, процветет. Вообще я полагаю,
что мы переживаем очень интересное время.
Такое интересное,
такое интересное,
что, кажется, никогда и ни в одной стране
такого не бывало… Ах, ваши превосходительства!
— Но
чем же вы объясните, — встрепенулся Дыба, — отчего здесь на песке
такой отличный хлеб растет, а у нас и на черноземе — то дожжичка нет, то чересчур его много? И молебны, кажется, служат, а все хлебушка нет?
Это до
такой степени меня заинтересовало,
что я поманил мальчика и вступил с ним в разговор.
— Вопрос ваш до крайности удивляет меня, господин! — скромно ответил мальчик, — зачем я буду пачкаться в грязи или садиться в лужу, когда могу иметь для моих прогулок и игр сухие и удобные места? А главное, зачем я буду поступать
таким образом, зная,
что это огорчит моих добрых родителей?
— Я еще не учился географии и потому не смею отрицать,
что подобная страна возможна. Но… было бы очень жестоко с вашей стороны
так шутить, господин!
— Господин! вы в высшей степени возбудили во мне любопытство! Конечно, мне следовало не иначе принять ваше предложение, как с позволения моих добрых родителей; но
так как в эту минуту они находятся в поле, и сверх того мне известно,
что они тоже очень жалостливы к бедным, то надеюсь,
что они не найдут ничего дурного в том,
что я познакомлюсь с мальчиком без штанов. Поэтому если вы можете пригласить сюда моего бедного товарища, то я весь к его услугам.
Мальчик в штанах. Постреленок?
что это за слово
такое?