Как выразители общей физиономии жизни, эти люди неоцененны, и человек, желающий уяснить себе эту физиономию, должен обращать взоры вовсе не на тех всуе труждающихся, которые идут напролом, и не на тех ловких людей, которые
из жизни делают сложную каверзу, с тем, чтобы, в видах личных интересов, запутывать и распутывать ее узлы, а именно на тех"стадных"людей, которые своими массами гнетут всякое самостоятельное проявление человеческой мысли.
Неточные совпадения
Нет, надо бежать. Но как же уехать
из Петербурга, не видав ничего, кроме нумера гостиницы и устричной залы Елисеева? Ведь есть, вероятно, что-нибудь и поинтереснее. Есть умственное движение, есть публицистика, литература, искусство,
жизнь. Наконец, найдутся старые знакомые, товарищи, которых хотелось бы повидать…
Сознаюсь откровенно:
из всех названных выше соблазнов (умственное движение, публицистика, литература, искусство,
жизнь) меня всего более привлекает последний, то есть «
жизнь».
Теперь, когда случайные недоразумения случайно рассеялись, когда жажда
жизни (наша жажда
жизни!) получила возможность вновь вступить в свои права, мы опять-таки не хотим подумать ни о каком внутреннем перерабатывающем процессе, не спрашиваем себя: куда? как? что
из этого выйдет? — а только чувствуем себя радостными и вследствие этого весело гогочем.
Рассуждая таким образом, отставные корнеты даже выходят
из себя при мысли, что кто-нибудь может не понять их. В их глазах все так просто, так ясно. Новая форма
жизни — фасон; затем следует естественное заключение: та же случайность, которая вызвала новый фасон, может и прекратить его действие. Вот тут-то именно и является как нельзя кстати на помощь, слово „вычеркнуть“, которое в немногих буквах, его составляющих, резюмирует все их жизненные воззрения.
Не было ни судов, ни палат, ни присутствий — словом сказать, ничего, чем красна современная русская
жизнь. Была пустыня, в которой реяли децентрализованные квартальные надзиратели
из знающих обстоятельства помещиков.
Во-первых, правило сие вполне согласуется с показаниями сведущих людей и, во-вторых, установляет в
жизни вполне твердый и надежный опорный пункт, с опубликованием которого всякий, кто, по малодушию или
из хвастовства, вздумал бы против оного преступить, не может уже сослаться на то, что он не был о том предупрежден.
Очевидно было, что устранение моих денег
из первоначального их помещения не прошло ему даром и что в его
жизнь проникло новое начало, дотоле совершенно ей чуждое. Это начало — всегдашнее, никогда не оставляющее, человека, совершившего рискованное предприятие по присвоению чужой собственности, опасение, что вот-вот сейчас все кончится, соединенное с чувством унизительнейшей зависимости вот от этого самого Гаврюшки, который в эту минуту в такой нахальной позе стоял перед ним.
В нумерах некоей Либкнехт умер некоторый миллионер, при котором, в минуту смерти, не было ни родных, ни знакомых — словом, никого
из тех близких и дорогих сердцу людей, присутствие которых облегчает человеку переход в лучшую
жизнь.
[Шпионаж был признан во все времена одним
из самых живых стимулов политической
жизни.
Быть может, находясь в припадках лунатизма, я буйствовал, бросался
из окна, угрожал
жизни другим.
Точно такие же трудности представляются (только, разумеется, в обратном смысле) и относительно другой категории людей — людей, почему-либо выдающихся
из тьмы тем легионов, составляющих противоположный лагерь, людей, мнящих себя руководителями, но, в сущности, стоящих в обществе столь же изолированно, как и"новые люди", и столь же мало, как и они, сообщающих общий тон
жизни (в действительности, не они подчиняют себе толпу, а она подчиняет их себе, они же извлекают
из этого подчинения лишь некоторые личные выгоды, в награду за верную службу бессознательности).
Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты
из жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными.
— Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд
из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть, в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку
из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом. Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна,
из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне
жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы
из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая
жизнь.
У первой Матрены // Груздочки ядрены. // Матрена вторая // Несет каравая, // У третьей водицы попью //
из ковша: // Вода ключевая, а мера — // душа! // Тошен свет, // Правды нет, //
Жизнь тошна, // Боль сильна.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был!
Жизни не жалел, чтоб
из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Жизнь ни на мгновенье не отвлекается от исполнения бесчисленного множества дурацких обязанностей,
из которых каждая рассчитана заранее и над каждым человеком тяготеет как рок.