Неточные совпадения
Губерния наша дальняя, дворянства этого нет, ну, и жили мы
тут как у Христа за пазушкой; съездишь, бывало, в год раз в губернский город, поклонишься чем бог послал благодетелям и знать больше ничего не хочешь.
Вот
как видят, что время уходит — полевая-то работа не ждет, — ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в чем следует?“
Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться станут, ну и еще погодят денек-другой.
Увидят, что человек-то дельный, так и поддадутся, да и
как еще: прежде по гривенке, может, просил, а
тут — шалишь! по три пятака, дешевле не моги и думать.
И
как бы вы думали: ну, утонул человек, расшибся; кажется,
какая тут корысть, чем
тут попользоваться?
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да и все
тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
—
Какой, брат,
тут чай! — говорит Иван Петрович, —
тут нечего чаю, а ты пруд спущать вели.
Слово за словом, купец видит, что шутки
тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу,
как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все
как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все
тут.
Ну, конечно-с,
тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
Однако пошли
тут просьбы да кляузы разные,
как водится, и всё больше на одного заседателя. Особа была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
Однако
как заметил, что
тут взятки-то гладки, перестал ездить.
Молчит Фейер, только усами,
как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай
тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все
тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу
тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз,
как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Алексей Дмитрич. Позвольте, однако ж, я все-таки не могу понять, где
тут вдова и в
какой мере описываемые вами происшествия, или,
как вы называете их, бесчинства, касаются вашего лица, и почему вы… нет, воля ваша, я этого просто понять не в состоянии!
— Ты ее, батька, не замай, а не то и тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей
какое ни на есть беспокойствие от вас будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это быть должон, а она
тут ни при чем.
Способности оказал он
тут необыкновенные: спит, бывало, исправник, не тужит, а он и людей опросит, и благодарность соберет, и все,
как следует, исправит.
— Милости просим, милости просим, Порфирий Петрович! — восклицает Демьян Иваныч, — а я, любезный друг, вот помечтал
тут маленько, да, признаться, чуть не соснул. За надобностью, что ли, за
какой?
— Все-то, — говорит, — у меня, Татьяна Сергеевна, сердце изныло, глядя на вас,
какое вы с этим зверем тиранство претерпеваете. Ведь достанется же такое блаженство — поди кому! Кажется, ручку бы только… так бы и умер
тут, право бы, умер!
Но и
тут он остался верен себе; не влюбился сдуру в первую встречную юбку, не ходил,
как иной трезор, под окнами своей возлюбленной.
Князь чрезвычайно обрадовался случаю выказать перед дочерью свои административные познания и
тут же объяснил, что чиновник — понятие генерическое, точно так же,
как, например, рыба: что есть чиновники-осетры,
как его сиятельство, и есть чиновники-пискари.
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб
тут сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот
как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот что!
— Ну, так
как же ты думаешь, Петух! ведь
тут славную можно штуку сыграть!
Княжна с ужасом должна сознаться, что
тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных,
как будто не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство за талию: княжна вздрогнула; но если б
тут был посторонний наблюдатель, то в нем не осталось бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит не от неприятного чувства, а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства,
как будто ей до того времени было холодно, и теперь вдруг по всему телу разлилась жизнь и теплота.
— Да; вот я
тут с полчаса уж дежурю, — отвечает он с некоторым ожесточением, — и хоть ты что хочешь! и кашлять принимался, и ногами стучал — нейдет никто! а между тем сам я слышу,
как они в соседней комнате разливаются-хохочут!
Но Василий Николаич за все радушие хозяйки отплачивает самою черною неблагодарностью. Он
тут же распускает слух, что собственными глазами видел,
как собирали с полу упавшее с блюда желе и укладывали вновь на блюдо, с очевидным намерением отравить им гостей. Марья Ивановна терпит пытку, потому что гарнизонные офицеры, оставшиеся за штатом и больше всех других заслужившие право на ужин, в голодной тоске переглядываются друг с другом.
— Что, брат! — говорит Василий Николаич прапорщику Коловоротову, — видно, не заслужил! а мы вот, видишь,
какую индейку
тут кушаем!
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и
тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице, а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный
какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят же!.. А за что? не за вертопрашество-с!
— Где меня грабить! я весь
тут как есть! — отвечал старик и вздохнул.
— Это именно удивления достойно-с! — продолжал философствовать писарь, — сколько их
тут через все лето пройдет, и даже никакой опаски не имеют! Примерно, скажем хочь про разбойников-с; разбойник, хошь ты
как хошь, все он разбойник есть, разбойничья у него душа… но эвтому самому и называется он кровопийцею… так и разбойника даже не опасаются-с!
— Нет, не потому это, Пименыч, — прервал писарь, — а оттого, что простой человек, окроме
как своего невежества, натурального естества ни в жизнь произойти не в силах. Ну, скажи ты сам,
какие тут, кажется, гласы слышать? известно, трава зябёт, хошь в поле, хошь в лесу — везде одно дело!
— А
какая у него одежа? пониток черный да вериги железные — вот и одежа вся. Известно, не без того, чтоб люди об нем не знали; тоже прихаживали другие и милостыню старцу творили: кто хлебца принесет, кто холстеца, только мало он принимал, разве по великой уж нужде. Да и
тут, сударь, много раз при мне скорбел, что по немощи своей, не может совершенно от мира укрыться и полным сердцем всего себя богу посвятить!
Как же ты зимой
тут живешь, старче?" — вопросил я его."А отчего мне-ка не жить, — отвечал он, — снегом келейку мою занесет, вот и тепло мне, живу без нужды, имя Христово прославляючи".
— Так
как же
тут не поверуешь, сударь! — говорит он, обращаясь уже исключительно ко мне, — конечно, живем мы вот здесь в углу, словно в языческой стороне, ни про чудеса, ни про знамения не слышим, ну и бога-то ровно забудем. А придешь, например, хошь в Москву, а там и камни-то словно говорят! пойдут это сказы да рассказы: там, послышишь, целение чудесное совершилось; там будто над неверующим знамение свое бог показал: ну и восчувствуешь, и растопится в тебе сердце, мягче воску сделается!..
И чего-чего
тут не наслышишься, и
каких божиих чудес не насмотришься!
Тут, напротив того, стены мшёные, оконницы отворяются не иначе,
как вверх и с подставочкой, вместо мебели в стены вделаны лавки, которые лоснятся от давнишнего употребления; стол всего один, но и тот простой, с выдвижным ящиком, в котором всегда валяются корки хлеба.
Ну, и
тут были тоже свидетели-с,
как он меня таким манером обзывал!
Живновский. Потому что
тут, знаете, шахер-махер, рука руку моет… (Шепчет Забиякину на ухо и потом продолжает вслух.) После этого,
каким же образом? ну, я вас спрашиваю, будьте вы сами на месте князя!
Живновский.
Тут, батюшка, толку не будет! То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли, что я вам скажу?
как посмотришь иной раз на этакого гнусного штафирку,
как он с камешка на камешок пробирается, да боится даже кошку задеть, так даже кровь в тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Живновский. Еще бы! насчет этой исполнительности я просто не человек, а огонь! Люблю, знаете, распорядиться! Ну просто, я вам вот
как доложу: призови меня к себе его сиятельство и скажи: «Живновский, не нравится вот мне эта борода (указывает на Белугина), задуши его, мой милый!» — и задушу! то есть, сам
тут замру, а задушу.
Живновский.
Как же вот и не сказать
тут, что природа-то все премудро устроила… вот он готов бы до небес головой-то долезти, ан ему природа говорит: «Шалишь! молода, во Саксоньи не была! изволь-ка посидеть!» Ахти-хти-хти-хти! все, видно, мы люди, все человеки!
Налетов. Ну, полноте, я это так, в порыве чувств… никак не могу совладеть с собою! Коли женщина мне нравится, я весь
тут… не обижайтесь, пожалуйста, будемте говорить,
как друзья… Мы ведь друзья? а?
Разбитной. Ayez donc conscience, mon cher, [Имейте же совесть, дорогой мой (франц.)] ведь это случилось всего полгода тому назад —
какое же
тут малолетство!
Шифель (которою все туловище находится сзади князя, а голова выдалась вперед). Точно так-с, ваше сиятельство, опасного
тут ничего нет; две-три пилюлечки в день, и все
как рукой снимет-с.
Конечно, князь, другой на моем месте,
как благородный человек, произвел бы
тут дебоширство, но я усмирил волнение негодующего сердца и положил всю надежду на бога…
Только вот, сударь, чудо
какое у нас
тут вышло: чиновник
тут — искусственник, что ли, он прозывается — «плант, говорит, у тебя не
как следственно ему быть надлежит», — «А
как, мол, сударь, по-вашему будет?» — «А вот, говорит,
как:
тут у тебя, говорит, примерно, зал состоит, так
тут, выходит, следует… с позволенья сказать…» И так, сударь, весь плант сконфузил, что просто выходит, жить невозможно будет.
Дернов. Да что он! мычит, да и все
тут. Я ему говорю: «Помилуйте, Яков Астафьич, ведь вы мои прямые начальники». — «И, братец! говорит:
какой я начальник!..» Такая, право, слякоть!
«Вы, говорит, ваше превосходительство, в карты лапти изволите плесть; где ж это видано, чтоб с короля козырять, когда у меня туз один!» А он только ежится да приговаривает: «А почем же я знал!» А что
тут «почем знал», когда всякому видимо,
как Порфирий Петрович с самого начала покрякивал в знак одиночества…
Не знаешь,
как тут и быть — такие времена настали.
Змеищев.
Какое тут упущение, помилуйте! Ведь этак по большим дорогам грабить будут… ведь он взятку, чай, с убийцы-то взял?