Неточные совпадения
— Я что ж! Я ничего!.. Я говорю:
как хотите! что же
тут… непочтительного? — спасовал Павел Владимирыч.
— «Ах» да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал,
как время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела —
тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
И
тут же ей вспомнилось, что на нем ничего не было, кроме халата да туфлей, из которых одна была найдена под окном, и что всю прошлую ночь,
как на грех, не переставаючи шел дождь.
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно.
Как тут поступить? Ведь мы
какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
Тут же, под боком, живет другой сын — но
какая разница!
К обеду, который, по обычаю, был подан сейчас,
как пришли с похорон, были приглашены три священника (в том числе отец благочинный) и дьякон. Дьячкам была устроена особая трапеза в прихожей. Арина Петровна и сироты вышли в дорожном платье, но Иудушка и
тут сделал вид, что не замечает. Подойдя к закуске, Порфирий Владимирыч попросил отца благочинного благословить яствие и питие, затем налил себе и духовным отцам по рюмке водки, умилился и произнес...
— Нечего об пустяках и говорить. Святая церковь
как поет? Поет: в месте злачнем, в месте прохладнем, иде же несть ни печали, ни воздыхания… Об
каком же
тут «среднем» месте еще разговаривать!
— Уж коли ты хочешь все знать, так я могу и ответ дать. Жила я
тут, покуда сын Павел был жив; умер он — я и уезжаю. А что касается до сундуков, так Улитка давно за мной по твоему приказанью следит. А по мне, лучше прямо сказать матери, что она в подозрении состоит, нежели,
как змея, из-за чужой спины на нее шипеть.
Во всех окнах светились огни, мелькали тени, так что проезжий мог думать, что
тут и невесть
какое веселье затеялось.
— А я все об том думаю,
как они себя соблюдут в вертепе-то этом? — продолжает между тем Арина Петровна, — ведь это такое дело, что
тут только раз оступись — потом уж чести-то девичьей и не воротишь! Ищи ее потом да свищи!
— Теперича, ежели Петенька и не шибко поедет, — опять начал Порфирий Владимирыч, — и
тут к вечеру легко до станции железной дороги поспеет. Лошади у нас свои, не мученные, часика два в Муравьеве покормят — мигом домчат. А там — фиюю! пошла машина погромыхивать! Ах, Петька! Петька! недобрый ты! остался бы ты здесь с нами, погостил бы — право! И нам было бы веселее, да и ты бы — смотри,
как бы ты здесь в одну неделю поправился!
— А по-моему, это не так. По-моему, он сам себя застрелил. Я в то время был здесь, в Головлеве, а он — в Петербурге. При чем же я
тут мог быть?
как мог я его за семьсот верст убить?
Ясно, что
тут дело шло совсем не об том, чтобы подбирать себе общество по душе, а об том, чтобы примоститься к
какому бы то ни было обществу, лишь бы не изнывать в одиночестве.
— Да почйсть что одна. Иногда разве вечером вздумает в дураки играть — ну, играем. Да и
тут: середь самой игры остановятся, сложат карты и начнут говорить. А я смотрю. При покойнице, при Арине Петровне, веселее было. При ней он лишнее-то говорить побаивался; нет-нет да и остановит старуха. А нынче ни на что не похоже,
какую волю над собой взял!
— Чего «проказница»! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это —
какое дело-то! «Тайна»
тут — вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим манером, а все-таки… Нет, надо очень, да и
как еще очень об этом деле поразмыслить! Ты
как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь или в город повезешь?
Тут ее фонды
как будто поправились.
В этих внутренних собеседованиях с самим собою,
как ни запутано было их содержание, замечалось даже что-то похожее на пробуждение совести. Но представлялся вопрос: пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же пустомыслие и
тут сослужит ему обычную службу и представит новую лазейку, благодаря которой он,
как и всегда, успеет выйти сухим из воды?
— Часто мы видим, что люди не только впадают в грех мысленный, но и преступления совершают — и всё через недостаток ума. Плоть искушает, а ума нет — вот и летит человек в пропасть. И сладенького-то хочется, и веселенького, и приятненького, а в особенности ежели женский пол…
как тут без ума уберечись! А коли ежели у меня есть ум, я взял канфарки или маслица; там потер, в другом месте подсыпал — смотришь, искушение-то с меня
как рукой сняло!
— А ты знаешь ли,
как Бог за неблагодарность-то наказывает? — как-то нерешительно залепетал он, надеясь, что хоть напоминание о Боге сколько-нибудь образумит неизвестно с чего взбаламутившуюся бабу. Но Евпраксеюшка не только не пронялась этим напоминанием, но
тут же на первых словах оборвала его.
А так
как тут все зависело от произвольно предполагаемых переплат или недоплат, то каждая переплаченная или недоплаченная копейка служила поводом для переделки всего здания, которое таким образом видоизменялось до бесконечности.
— Нет, маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако
как тут рубль, в другом месте — полтина, да в третьем — четвертачок…
Как посмотришь да поглядишь… А впрочем, позвольте, я лучше сейчас все на цифрах прикину! Цифра — святое дело; она уж не солжет!
— А вот и имущество мое! — прибавила она, указывая на жиденький чемодан, —
тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не больной нет, а
тут,
как нарочно, холодище… Еду, да об одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?
От «Елены» она перешла к «Отрывкам из герцогини Герольштейнской», и так
как тут к бесцветной игре прибавилась еще совершенно бессмысленная постановка, то вышло уже что-то совсем глупое.
Собрались члены, послали в казначейство за денежным ящиком, считали, пересчитывали, но
как ни хлопали на счетах, а в конце концов оказалось, что и
тут «дюбйт».
Когда «дюбйт» обнаружился вполне осязательно и члены, каждый про себя, обсуждали,
какое Дрыгаловское урочище придется каждому из них продавать для пополнения растраты, Люлькин подошел к окну, вынул из кармана револьвер и
тут же всадил себе пулю в висок.
Вот
тут, в этом самом Головлеве, было когда-то целое человечье гнездо —
каким образом случилось, что и пера не осталось от этого гнезда?