Неточные совпадения
В минуты откровенных излияний он хвастался тем, что
был другом Баркова и что
последний будто бы даже благословил его на одре смерти.
В это время, в самый развал комитетов, умер и Владимир Михайлыч. Умер присмиренный, умиротворенный, отрекшись от Баркова и всех дел его.
Последние слова его
были...
Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие
было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С
последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
— Он, бабушка, на
последних экзаменах из «Начатков» срезался. Батюшка спрашивает: что
есть Бог? он: Бог
есть Дух… и
есть Дух… и Святому Духу…
Такие минуты всегда приходят внезапно; хотя человек,
быть может, уж давно надломлен, но все-таки еще перемогается и стоит, — и вдруг откуда-то сбоку наносится
последний удар.
Есть лицемеры религии, лицемеры общественных основ, собственности, семейства, государственности, а в
последнее время народились даже лицемеры «порядка».
Столовая опустела, все разошлись по своим комнатам. Дом мало-помалу стихает, и мертвая тишина ползет из комнаты в комнату и наконец доползает до
последнего убежища, в котором дольше прочих закоулков упорствовала обрядовая жизнь, то
есть до кабинета головлевского барина. Иудушка наконец покончил с поклонами, которые он долго-долго отсчитывал перед образами, и тоже улегся в постель.
По правде говоря, Петенька отлично понимает, что дело его безнадежное, что поездка в Головлево принесет только лишние неприятности, но в том-то и штука, что
есть в человеке какой-то темный инстинкт самосохранения, который пересиливает всякую сознательность и который так и подталкивает: испробуй все до
последнего!
Да и не с чего
было ей «настоящим образом» проклинать, потому что в
последнее время у них не
было даже предлогов для столкновений.
Иудушка тоже не понимал. Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила
последнюю связь его с живым миром,
последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока,
будет накопляться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его.
— А помните, дядя, — сказала она, — как она меня с сестрой, маленьких, кислым молоком кормила? Не в
последнее время… в
последнее время она отличная
была… а тогда, когда она еще богата
была?
Воспитанная в практике крепостного права, при котором беременность дворовых девок служила предметом подробных и не лишенных занимательности исследований и считалась чуть не доходною статьею, Арина Петровна имела на этот счет взгляд острый и безошибочный, так что для нее достаточно
было остановить глаза на туловище Евпраксеюшки, чтобы
последняя, без слов и в полном сознании виновности, отвернула от нее свое загоревшееся полымем лицо.
Чувство, которое пробуждалось в ней при этой
последней мысли,
было похоже на ненависть и даже непременно перешло бы в ненависть, если б не находило для себя отвлечения в участии Арины Петровны, которая добродушной своей болтовней не давала ей времени задуматься.
Кроме того, ему небезызвестно
было, что церковная земля еще не
была надлежащим образом отмежевана и что Иудушка не раз, проезжая мимо поповского луга, говаривал: «Ах, хорош лужок!» Поэтому в светское обращение батюшки примешивалась и немалая доля «страха иудейска», который выражался в том, что батюшка при свиданиях с Порфирием Владимирычем старался приводить себя в светлое и радостное настроение, хотя бы и не имел повода таковое ощущать, и когда
последний в разговоре позволял себе развивать некоторые ереси относительно путей провидения, предбудущей жизни и прочего, то, не одобряя их прямо, видел, однако, в них не кощунство или богохульство, но лишь свойственное дворянскому званию дерзновение ума.
В феврале
были обмолочены
последние скирды хлеба, в марте зерно лежало ссыпанное в закрома, а на днях вся наличность уже разнесена по книгам в соответствующие графы.
Аннинька проживала
последние запасные деньги. Еще неделя — и ей не миновать
было постоялого двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей Парфенису и пользовавшейся покровительством квартального надзирателя. На нее начало находить что-то вроде отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый день таинственная рука подбрасывала записку одного и того же содержания: «Перикола! покорись! Твой Кукишев». И вот в эту тяжелую минуту к ней совсем неожиданно ворвалась Любинька.
Любинька, с своей стороны,
была так великодушна, что сама предложила Анниньке
спеть «Ах, как
было мне приятно с этим милым усачом», что
последняя и выполнила с таким совершенством, что все воскликнули: «Вот это так уж точно… по-Матрешиному!» Взамен того, Любинька мастерски
спела куплеты о том, как приятно
быть подполковником, и всех сразу убедила, что это настоящий ее жанр, в котором у нее точно так же нет соперниц, как у Анниньки — в песнях с цыганским пошибом.
В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны
были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого
был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже
последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только
была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее существовании.
Дело
было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу. Как ни опустился в
последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к святости этих дней подействовало и на него. Мысли сами собой настраивались на серьезный лад; в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили свой безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.
Теперь же, когда жизнь выяснилась вся, до
последней подробности, когда прошлое проклялось само собою, а в будущем не предвиделось ни раскаяния, ни прощения, когда иссяк источник умиления, а вместе с ним иссякли и слезы, — впечатление, произведенное только что выслушанным сказанием о скорбном пути,
было поистине подавляющим.