Неточные совпадения
—
Ничего,
друг, спи! Я только спросить, где у нас тут мешок с провизией спрятан?
— Умирать, мой
друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого
друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком да мирком —
ничего бы этого не было, и маменька бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей было чем бы то ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый
друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем
ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
— Нет, ты не смейся, мой
друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя —
ничего ведь я, мой
друг, не могу!
— Ну, вот как хорошо!
Ничего, мой
друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!
Несколько раз Порфирий Владимирыч заглядывал в ее комнату, чтоб покалякать с милым
другом маменькой (он очень хорошо понимал ее приготовления к отъезду, но делал вид, что
ничего не замечает), но Арина Петровна не допускала его.
— Бывали и арбузы. Арбузы, скажу тебе,
друг мой, к году бывают. Иной год их и много, и они хороши,
другой год и немного и невкусные, а в третий год и совсем
ничего нет. Ну, и то еще надо сказать: что где поведется. Вон у Григорья Александрыча, в Хлебникове,
ничего не родилось — ни ягод, ни фруктов,
ничего. Одни дыни. Только уж и дыни бывали!
— А какой ласковый был! — говорит он, —
ничего, бывало, без позволения не возьмет. Бумажки нужно — можно, папа, бумажки взять? — Возьми, мой
друг! Или не будете ли, папа, такой добренький, сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? — Изволь, мой
друг! Ах, Володя! Володя! Всем ты был пайка, только тем не пайка, что папку оставил!
День потянулся вяло. Попробовала было Арина Петровна в дураки с Евпраксеюшкой сыграть, но
ничего из этого не вышло. Не игралось, не говорилось, даже пустяки как-то не шли на ум, хотя у всех были в запасе целые непочатые углы этого добра. Насилу пришел обед, но и за обедом все молчали. После обеда Арина Петровна собралась было в Погорелку, но Иудушку даже испугало это намерение доброго
друга маменьки.
—
Ничего я, мой
друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал — только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста, ты меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может, и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.
Некоторое время пробовал было он и на вопросы Улитушки так же отнекиваться, как отнекивался перед милым
другом маменькой: не знаю!
ничего я не знаю! Но к Улитушке, как бабе наглой и, притом же, почувствовавшей свою силу, не так-то легко было подойти с подобными приемами.
— А человек все так сам для себя устроил, что
ничего у него натурального нет, а потому ему и ума много нужно. И самому чтобы в грех не впасть, и
других бы в соблазн не ввести. Так ли, батя?
— Так вот оно на мое и выходит. Коли человек держит себя аккуратно: не срамословит, не суесловит,
других не осуждает, коли он притом никого не огорчил, ни у кого
ничего не отнял… ну, и насчет соблазнов этих вел себя осторожно — так и совесть у того человека завсегда покойна будет. И
ничто к нему не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так, по моему мнению, такие осуждения даже в расчет принимать не следует. Плюнуть на них — и вся недолга!
— Сюда! — шепчет Иудушка, — ишь у него лошадь-то! как только жива! А покормить ее с месяц,
другой —
ничего животук будет! Рубликов двадцать пять, а не то и все тридцать отдашь за нее.
Ничего, кроме жалкого скопидомства, с одной стороны, и бессмысленного пустоутробия — с
другой.
Другое было то, что, прочтя много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения,
ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
Неточные совпадения
Осип. Давай их, щи, кашу и пироги!
Ничего, всё будем есть. Ну, понесем чемодан! Что, там
другой выход есть?
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и
другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все
ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Городничий.
Ничего,
ничего.
Другое дело, если бы вы из этого публичное что-нибудь сделали, но ведь это дело семейственное.
Хлестаков. Хорошие заведения. Мне нравится, что у вас показывают проезжающим все в городе. В
других городах мне
ничего не показывали.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику,
ничего, если не поесть день, так и
другим тоже. Вот новости!