Неточные совпадения
Она держит человека между двух стульев и отнимает у него всякую возможность действовать в каком бы
то ни
было смысле.
«А что, в самом деле, — говорю я себе, — ежели потравы могут
быть устранены без агитации,
то зачем же агитировать?
Следовательно, если я и могу
быть в чем-нибудь обвинен,
то единственно только в
том, что вступаю в сношение с людьми, разговаривающими об обуздании вообще, и выслушиваю их.
Ведь и
те и другие одинаково говорят мне об «обуздании» — зачем же я
буду целоваться с одним и отворачиваться от другого из-за
того только, что первый дает мне на копейку менее обуздания, нежели второй?
Я не отвергаю
той пользы, которая может произойти для человечества от улучшения быта становых приставов или от
того, что все земские управы
будут относиться к своему делу с рачительностью.
Как бы
то ни
было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до
того незыблем, что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Лгуны искренние
суть те утописты «обуздания», перед которыми содрогается даже современная, освоившаяся с лганием действительность.
«Если в результате наших усилий оказывается только пустота, — говорят они, —
то, следовательно, оно не может иначе
быть».
Ясно, что при такой обстановке совсем невозможно
было бы существовать, если б не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о
том, что из этого может произойти.
Но, скажут,
быть может, многие, что же нам до
того, сознательно или бессознательно примиряется человек с жизнью?
Во-вторых, если и
есть основание допустить возможность сочетания счастия с бессознательностью,
то счастье такого рода имеет столь же мало шансов на прочность, сколь мало имеет их и сама бессознательность.
Говоря по совести, оно не только лишено какой бы
то ни
было согласованности, но все сплошь как бы склеено из кусочков и изолированных теорий, из которых каждая питает саму себя, организуя таким образом как бы непрекращающееся вавилонское столпотворение.
О, теоретики пенкоснимательства! о, вы, которые с пытливостью, заслуживающей лучшей участи, допытываетесь, сколько грошей могло бы
быть сбережено, если б суммы, отпускаемые на околку льда на волжских пристанях,
были расходуемы более осмотрительным образом! Подумайте, не целесообразнее ли поступили бы вы, обратив вашу всепожирающую пенкоснимательную деятельность на исследование
тех нравственных и материальных ущербов, которые несет человеческое общество, благодаря господствующим над ним призракам!
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога
была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда ничто не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот лет десять, как я не
был на родине, не
был с
тех пор, как помещики взяли в руки гитары и запели...
— Это ты насчет
того, что ли, что лесов-то не
будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на
том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч —
тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь
будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом
того стоит. Леску тоже немало, покосы!
— А
та и крайность, что ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные
были, тоже с умом
был, а как отошли, значит, крестьяне в казну — он и узнал себя. Остались у него от надела клочочки — сам оставил: всё получше, с леском, местечки себе выбирал — ну, и не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы ни
были, — вы можете
быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою — все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!»
То же самое услышали мы и на постоялом дворе.
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи
были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
Остается, стало
быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его не
то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в самом деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели не можете простить!
— Нет, ты бы на немца-то посмотрел, какая у него в
ту пору рожа
была! И испугался-то, и не верит-то, и за карман-то хватается — смехота, да и только!
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С
тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло!
Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И как, сударь, благодеяния-то делает! Одна рука дает, другая не ведает!
«Нет, говорит, ты, голубчик, по всем острогам сидеть
будешь, а мне с тобой жить после
того!
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе, что он свинья: не
ест никакого корма, кроме как из корыта, — да и шабаш! Да ежели этаких дураков не учить, так кого же после
того и учить!
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая. При последнем глотке я вспоминаю, что
пью из
того самого стакана, в который, за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал и думал: «
Пьете и так… дураки!» Возвратившись в вагон, я пересаживаюсь на другое место, против двух купцов, с бородами и в сибирках.
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно
быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании,
то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня
есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя,
тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все
тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то
был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…
Он не остановит своего внимания на пустяках, не пожалуется, например, на
то, что такой-то тогда-то говорил, что человек происходит от обезьяны, или что такой-то,
будучи в пьяном виде, выразился: хорошо бы, мол, Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко в нем учредить.
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх
того, сухощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем очень часто извращается опасением
быть побитым. Жид мог бы
быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда не годен.
Может
быть, все его самолюбие в
том именно и заключается, чтоб
быть в первой сохе и в первой косе?
Ведь вы знаете, что Людовик Шестнадцатый, например, даже хвастался
тем, что
был отличным токарем?
Я даже думаю, что самая система вознаграждения рабочих, в форме участия в чистой прибыли,
есть штука очень хитрая, потому что она заставляет рабочего тщательнее относиться к своей работе и
тем косвенно содействует возвышению ценности земли.
Бывают люди, которые накидывают на себя бойкость именно для
того, чтоб маскировать известную неловкость положения, но в Колотове, по-видимому, даже не
было ни малейшего сознания какой-либо неловкости.
Да, это
был он, свидетель дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял и износился! как мало он походил на
того деятельного куроцапа, каким я его знал в дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как все это
было давно, давно!
— Какие нонче курчата! — неизменно же ответствовал на это приветствие капитан, — нынешние, сударь, курчата некормленые, а ежели и
есть которые покормнее, так на
тех уж давно капитан-исправник петлю закинул.
Вслед за
тем подавалась закуска, и начинались «шутки», на которые
был так неистощим помещичий строй доброго старого времени.
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за
того только и держат, что предводителем
был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и
тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах
были — и
тех всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Нет, так, по своей охоте ратуем. А впрочем, и
то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы
были — ну, и нам бы поповаднее
было заодно с ними помериться. Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте, не очень и доверяют нынешние правители-то!
— Нет-с, до краев еще далеко
будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и
те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так и
тот намеднись при всей публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— Это действительно, — пояснял отец Арсений. — Весна у нас нынче для произрастания злаков весьма благоприятная
была. Капуста, огурцы — даже сейчас во всем блеске. Но у кого крыша в неисправности,
тот, конечно, не мало огорчений претерпел.
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше
было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб
было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А
то как бы не жить! Житье — первый сорт!
Я спрашивал себя не о
том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня
было вполне ясно, что о последствиях тут не может
быть и речи, — но в
том, можно ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
Когда я у вас в школе учителем
был,
то вы подобных неистовых слов не говаривали!..»
— Позволю себе спросить вас: ежели бы теперича они не злоумышляли, зачем же им
было бы опасаться, что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или я, или господин капитан… сидим мы, значит, разговариваем… И как у нас злых помышлений нет,
то неужели мы станем опасаться, что нас подслушают! Да милости просим! Сердце у нас чистое, помыслов нет — хоть до завтрева слушайте!
Знаю только, что наряжено
было надо мною следствие, якобы над беспокойным и ябедником, а две недели
тому назад пришло и запрещение.
— Пустое дело-с. Молва одна. Сказывают, это, будто он у здешнего купца Мосягина жену соблазнил и вместе будто бы они в
ту пору дурманом его опоили и капиталом его завладели… Судбище у них тут большое по этому случаю
было, с полгода места продолжалось.
—
Тем, стало
быть, и кончено?
Вся фигура его
была в непрестанном движении: голова поминутно встряхивалась, глаза бегали, ноздри раздувались, плечи вздрагивали, руки
то закидывались за спину,
то закладывались за борты сюртука.
— Поймите меня, тут все дело в
том,
был ли умысел или нет? Беретесь ли вы доказать, что умысел
был?