Неточные совпадения
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы
послать «бодрому духу» справедливый укор, что вот как ни дрянна и ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь
да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
— А крестьяне покудова проклажались, покудова что…
Да и засилья настоящего у мужиков нет: всё в рассрочку
да в годы — жди тут! А Крестьян Иваныч — настоящий человек! вероятный! Он тебе вынул бумажник, отсчитал денежки — поезжай на все четыре стороны! Хошь — в Москве, хошь — в Питере, хошь — на теплых водах живи! Болотце-то вот, которое просто в придачу, задаром
пошло, Крестьян Иваныч нынче высушил
да засеял — такая ли трава расчудесная
пошла, что теперича этому болотцу и цены по нашему месту нет!
— Слуга покорный-с. Нынче, сударь, все молодежь
пошла. Химии
да физики в ходу, а мы ведь без химий век прожили, а наипаче на божью милость надеялись. Не годимся-с. Такое уж нонче время настало, что в церкву не ходят, а больше, с позволения сказать, в удобрение веруют.
— По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь, это, на человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире
да выше, краше
да лучше, и конца-краю, по видимостям, деньгам у него нет. И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И
пойдет, это, книзу,
да книзу, уже
да хуже…
— Всё-с, ваше высокородие! Словом сказать, всё-с. Хоша бы, например, артели, кассы… когда ж это видано? Прежде, всякий, ваше высокородие, при своем деле состоял-с: господин на службе был, купец торговал, крестьянин, значит, на господина работал-с… А нынче, можно сказать, с этими кассами
да с училищами,
да с артелями вся чернядь в гору
пошла!
"
Да поймите же вы меня, говорит: ведь я доподлинно знаю, что ничего этого нет, а между тем вот сижу с вами и четки перебираю!"Так это нас с сестрицей офраппировало, что мы сейчас же за отцом Федором гонца
послали.
— И лесами подобрались — дрова в цене стали. И вино — статья полезная, потому — воля. Я нынче фабрику миткалевую завел: очень уж здесь народ дешев, а провоз-то по чугунке не бог знает чего стоит!
Да что! Я хочу тебя спросить:
пошли нынче акции, и мне тоже предлагали,
да я не взял!
— Живем помаленьку. Жена,
слава богу, поперек себя шире стала. В проферанец играть выучилась! Я ей, для спокою, и компанию составил: капитан тут один,
да бывший судья,
да Глафирин Николай Петрович.
— Ежели даже теперича срубить их, парки-то, — продолжал Лукьяныч, — так от одного молодятника через десять лет новые парки вырастут! Вон она липка-то — робёнок еще! Купят, начнут кругом большие деревья рубить — и ее тут же зря замнут. Потому, у него, у купца-то, ни бережи, ни жаления: он взял деньги и прочь
пошел… хоть бы тот же Осип Иванов! А сруби теперича эти самые парки настоящий хозяин,
да сруби жалеючи — в десять лет эта липка так выхолится, что и не узнаешь ее!
Через двадцать лет опять Тараканиху
да Опалиху побоку… и опять
пошел лес!
— Теперь, брат, деревню бросить надо! — говорили другие, — теперь там целая стена сердцеведцев образовалась. Смотрят, уставив брады,
да умозаключают каждый сообразно со степенью собственной невежественности! Чем больше который невежествен, тем больше потрясений и подкопов видит. Молви ты в присутствии сердцеведца какое-нибудь неизвестное ему слово — ну, хоть «моветон», что ли — сейчас"фюить!", и
пошла писать губерния.
— Здешний, из Долгинихи, Федор Никитин Чурилин. А Зайцем прозван оттого, что он на всяком месте словно бы из-под куста выпрыгнул. Где его и не ждешь, а он тут. Крестьянством не занимается, а только маклерит. Чуть где прослышит, что в разделку
пошло — ему уж и не сидится. С неделю места есть, как он около нас кружит,
да я все молчал. Сам, думаю, придет — ан вот и пришел.
Вот я иду-иду на биржу,
да и даю извозчику сначала двугривенничек, а потом, у Вознесенья, и пятиалтынничек.
Вот и стал бы я, вместо того, чтобы сам до всего доходить, прикащика за себя
посылать, а прикащику-то плати,
да он же тебя за твои деньги продаст!
—
Да все то же. Вино мы с ним очень достаточно любим.
Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь
да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну,
да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу
послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
— Не без того. Ведь у вас, в Питере, насчет женского-то полу утеснительно; офицерства
да чиновничества пропасть заведено, а провизии про них не припасено. Следственно, они и гогочут, эти самые «калегварды». Так
идем, что ли, к нам?
Коли, говорит, от тебя, ваше превосходительство, и впредь заслуга будет, и впредь не оставлю, а теперь, говорит, закусим
да в кабинет
пойдем, там по душе потолкуем.
—
Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками
да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь…
Слава богу! сам от царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит!
Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
Посмотрит, бывало, Антошка на этот заколдованный грош, помнет его, щелкнет языком — и полезет спать на полати, с тем, чтоб завтра чуть свет опять пустить тот грош в оборот,
да чтобы не зевать, а то, чего боже сохрани, и последний грош прахом
пойдет.
— Да-с, любезнейший родитель! Не могу похвалить ваши порядки! не могу-с!
Пошел в сад — ни души! на скотном — ни души! на конном — хоть шаром покати! Одного только ракалью и нашел — спит брюхом кверху! И надобно было видеть, как негодяй изумился, когда я ему объяснил, что он нанят не для спанья, а для работы! Да-с! нельзя похвалить-с! нельзя-с!
— Пытал тоже судиться,
да смех один вышел: хоть каждый день ты с курицей судись, а она все
пойдет, где ей лакомо. Надзору у него нет; самому досмотреть нет возможности, а управителя нанять — три полсотни отдать ему надо.
Да и управителю тут ни в жизнь не углядеть, потому, в одном месте он смотрит, а в другом, гляди, озоруют!
—
Да тоже главная причина та, что всякий норовит поскорей нажиться. У нас в городе и сейчас все лавки больной говядиной полнехоньки. Торговец-то не смотрит на то, какой от этого разор будет, а норовит, как бы ему барыша поскорей нажить. Мужик купит на праздник говядинки, привезет домой, вымоет, помои выплеснет, корова понюхает — и
пошла язва косить!
—
Да ведь не
пойдешь же, например, тыза чужим добром?
—
Да кабы не палка — и то давно бы оно врозь
пошло.
— Послушай!
Да какой же еще больше розни, чем та, которая, по твоим же словам, теперь
идет! Ни собственности, ни нравственности. Французская болезнь… чего хуже!
Да и дорога
пошла повеселее, все озимями и яровою пашней; пространства, усеянные пеньками, встречались реже, горизонт сделался шире и чище; по сторонам виднелись церкви, помещичьи усадьбы, деревни.
Впоследствии,
идя постепенно, потихоньку
да помаленьку, исподволь
да не торопясь, мы, с божьею помощью, все их по очереди переберем, а быть может, по каждому издадим сто один том «Трудов», но теперь мы должны проникнуться убеждением, что нам следует глядеть в одну точку, а не во множество-с.
— Так ли это, однако ж? Вот у меня был знакомый, который тоже так думал:"Попробую, мол, я не кормить свою лошадь: может быть, она и привыкнет!"И точно, дней шесть не кормил и только что, знаешь, успел сказать:"Ну,
слава богу! кажется, привыкла!" — ан лошадь-то возьми
да и издохни!
— Уйдешь ли ты в баню, мерзавец! — крикнула наконец Марья Петровна, но таким голосом, что Сенечке стало страшно. И долго потом волновалась Марья Петровна, и долго разговаривала о чем-то сама с собой, и все повторяла:"Лишу! ну, как бог свят лишу я этого подлеца наследства! и перед богом не отвечу!"С своей стороны, Сенечка хоть и
пошел в баню, но не столько мылся в ней, сколько размышлял:"Господи,
да отчего же я всем угодил, всем заслужил, только маменьке Марье Петровне ничем угодить и заслужить не могу!"
За обедом все
шло по-сказанному; Марья Петровна сама выбирала и накладывала лучшие куски на тарелки Митеньке, Феденьке и Пашеньке и потом, обращаясь к Сенечке, прибавляла:"Ну, а ты, как старший, сам себе положишь,
да кстати уж и Петеньке наложи".
Странное дело! эта мысль подсказывала ей совсем не те слова, которые она произносила: она подсказывала:"
Да куда ж я, черт побери, денусь, коли имение-то все раздам! все жила, жила
да командовала, а теперь, на-тко, на старости-то лет
да под команду к детям
идти!"И вследствие этого тайного рассуждения слезы текли еще обильнее, а материнское горе казалось еще горчее и безысходнее.
Шел бы всякий по своей части, один по кавалергардской, другой по юридической, третий по морской, а маменька Марья Петровна сидела бы в Березниках
да умилялась бы, на деток глядючи!
— Это я их, должно быть, в те поры простудил, как в первый холерный год рекрутов в губернию сдавать ездил, — рассказывал он. — Схватили их тогда наускори, сейчас же в кандалы нарядили — и айда в дорогу! Я было за сапожишками домой побежал, а маменька ваша, царство небесное, увидела в окошко
да и поманила: это, мол, что еще за щеголь выискался — и в валенках будешь хорош! Ан тут, как на грех, оттепель
да слякоть
пошла — ну, и схватил, должно полагать.
А попал туда раз — и в другой придешь. Дома-то у мужика стены голые, у другого и печка-то к вечеру выстыла, а в кабак он придет — там и светло, и тепло, и людно, и хозяин ласковый — таково весело косушечками постукивает. Ну, и выходит, что хоть мы и не маленькие, а в нашем сословии одно что-нибудь: либо в кабак
иди, либо, ежели себя соблюсти хочешь, запрись дома
да и сиди в четырех стенах, словно чумной.
—
Да не слыхать н'ишто. Видится, как будто она в доме-то головой. Он все председателем в управе состоит, больше в городе живет, а она здесь распоряжается. Нынче, впрочем, у них не очень здорово. Несчастья
пошли. Сначала-то сын старшенький изобидел…
— А потом, вскоре, дочка с судебным следователем сбежала — тоже любимочка была. И тут дым коромыслом у них
пошел; хотела было Марья Петровна и к губернатору-то на суд ехать и прошение подавать,
да ночью ей, слышь, видение было: Савва Силыч, сказывают, явился, простить приказал. Ну, простила, теперь друг к дружке в гости ездят.
Женщина с ребяческими мыслями в голове и с пошло-старческими словами на языке; женщина, пораженная недугом институтской мечтательности и вместе с тем по уши потонувшая в мелочах самой скаредной обыденной жизни; женщина, снедаемая неутолимою жаждой приобретения и, в то же время, считающая не иначе, как по пальцам; женщина, у которой с первым ударом колокола к «достойной» выступают на глазах слезки и кончик носа неизменно краснеет и которая, во время проскомидии, считает вполне дозволенным думать:"А что, кабы у крестьян пустошь Клинцы перебить,
да потом им же перепродать?.
— Ну, и
слава богу! на старинное пепелище посмотришь, могилкам поклонишься, родным воздухом подышишь — все-таки освежишься! Чай, у Лукьяныча во дворце остановился?
да, дворец он себе нынче выстроил! тесно в избе показалось, помещиком жить захотел… Ах, мой друг!
— А я, мой друг, так-таки и не читала ничего твоего. Показывал мне прошлою зимой Филофей Павлыч в ведомостях объявление, что книга твоя продается, — ну, и сбиралась всё выписать, даже деньги отложила. А потом, за тем
да за сем — и
пошло дело в длинный ящик! Уж извини, Христа ради, сама знаю, что не по-родственному это,
да уж…
—
Да еще что-с! одному-то апельсинную корку бросила, а другому безе ручкой
послала! — пожаловался Филофей Павлыч, — а тот, не будь глуп,
да с разбега в коляску вскочил!
Да уж Павла Федорыча — незнакомы они — увидел, так извинился! Стыдно, сударыня! стыдно, Нонна Савишна!
— Можно за сестрицами Корочкиными
послать; три сестрицы Корочкины,
да я — вот дамы; Поль, двое Головлят, дядя — и кавалеры налицо.
— И такую кутерьму они натворили! — вступилась Машенька, — все было у нас тихо
да смирно, а тут вдруг…
пошли это спросы
да допросы — весь околоток запутали! Даже мужиков от работы отбили — страх, что тут было.
— Умора-то умора, а между прочим, и перепугались все. Так перепугались! так перепугались! Сперва-то с одного началось, а потом шире
да глубже, глубже
да шире… Всякий думает, что и его притянут! Иной и не виноват,
да неверно нынче очень! Очень нынче неверно, ах, как неверно! Куда ступить, в какую сторону
идти — никто этого нынче не знает!
Встанут утром,
да и
пойдут все три в Воплю купаться — прямо против его квартиры.
Пойдите на улицу — вам объяснит их любой прохожий; зайдите в лавочку, любой сиделец скажет вам:"Кабы на человека
да не узда, он и бога-то позабыл бы!"Все: и прокуроры, и адвокаты, и прохожие, и лавочники — понимают эти камни точно так же, как понимают их Плешивцев и Тебеньков.
— Да-с, подобротнее-с! Чебоксарская подоплека не дерет глотки, а постоит за себя! Да-с, постоит-с! Мы, чебоксарцы, не анализируем своих чувств, не взвешиваем своих побуждений по гранам и унциям! Мы просто
идем в огонь и в воду — и всё тут! И нас не отберут, как каких-нибудь эльзасцев-с! Нет-с, обожгутся-с!
— Ну, вот и
слава богу! — отвечала почтенная старушка, — теперь, стало быть, ты как захочешь, так и будешь решать! А у меня кстати с птенцовскими мужиками дело об лугах
идет; двадцать лет длится — ни взад, ни вперед! То мне отдадут во владенье, то опять у меня отнимут и им отдадут.
Да этак раз с десять уж. А теперь, по крайности, хоть конец будет: как тебе захочется, так ты и решишь.
Пришел, дескать, он в губернское правление, закричал, загамил, на закон наступил, а советники (в то время вице-губернаторы не были причастны губернским правлениям, а в казенных палатах председательствовали), не будь просты,
послали за членами врачебной управы,
да и составили вкупе акт об освидетельствовании патриарха в состоянии умственных способностей.