…Очень бы хотелось получить письма, которые Шаховский обещал мне из России. Может, там что-нибудь мы бы нашли нового. В официальных мне ровно
ничего не говорят — даже по тону не замечаю, чтобы у Ивана Александровича была тревога, которая должна всех волновать, если теперь совершается повторение того, что было с нами. Мы здесь ничего особенного не знаем, как ни хлопочем с Михаилом Александровичем поймать что-нибудь новое: я хлопочу лежа, а он кой-куда ходит и все возвращается ни с чем.
Неточные совпадения
Пушкин еще что-то
говорил мне вслед;
ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке.
Прощаясь с Марьей Петровной, сказал, что у него болит левый бок, но успокоил ее,
говоря, что это
ничего не значит.
Вы знаете, как мужчины самолюбивы, — я знаю это понаслышке, но, как член этого многочисленного стада, боюсь
не быть исключением [из] общего правила. Про женщин
не говорю. Кроме хорошего, до сих пор в них
ничего не вижу — этого убеждения никогда
не потеряю, оно мне нужно. Насчет востока мы многое отгадали: откровенно
говорить теперь
не могу, — когда-нибудь поболтаем
не на бумаге. Непременно уверен, что мы с вами увидимся — даже, может быть, в Туринске…
Матвей Муравьев читал эту книгу и
говорит, что негодяй Гризье, которого я немного знал, представил эту уважительную женщину
не совсем в настоящем виде; я ей
не говорил ничего об этом, но с прошедшей почтой пишет Амалья Петровна Ледантю из Дрездена и спрашивает мать, читала ли Анненкова книгу, о которой вы теперь от меня слышали, — она
говорит, что ей хотелось бы, чтоб доказали, что г-н Гризье (которого вздор издал Alexandre Dumas) пишет пустяки.
Ив.
ничего об них
не говорит, а от M. H. с тех пор я
не имел писем.
Просите Николая Васильевича, чтоб он распорядился чрез Николая Яковлевича выпиской «Débats». Деньги потом внесем. Я
не люблю «La Presse…» [«Пресса» — французская газета] О политике
ничего вам
не говорю — это останется до свидания…
Ты напрасно
говоришь, что я 25 лет
ничего об тебе
не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно
говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал.
Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты с моими. Вообще
не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих пор еще
не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно ни было.
До приезда Бачманова с твоим письмом, любезный друг Матюшкин, то есть до 30 генваря, я знал только, что инструмент будет, но ровно
ничего не понимал, почему ты
не говоришь о всей прозе такого дела, — теперь я и
не смею об ней думать. Вы умели поэтизировать, и опять вам спасибо — но довольно, иначе
не будет конца.
О политике
не говорю. Все так перепуталось, что аз, грешный, ровно
ничего не понимаю.
О политике
не стану
говорить, потому что
ничего в ней
не понимаю; вижу только, что все довольно мрачно и что все в чрезвычайно натянутом положении.
— Первый вопрос ему об нем — он
говорит:
ничего не знаю (странно, как в Москве все это разобщено).
…Утром явился ко мне Володя Анненков… Спрашивает, где отец его. Я решительно
ничего не мог ему сказать.
Говорит, что ожидает их возвращения каждый день. С ним потолковал и нашел, что он все тот же. Кажется, переезд через Урал нисколько его
не оживил, только меньше плюет по-бурятски. И то хорошо…
…Марлинского величали Александром Александровичем. О знакомстве и близости Пушкина с ним и с Рылеевым
не берусь теперь
ничего сказать. Как в тумане все это.
Поговорим при свидании. Теперь весь в почте. Пропасть ответов. Остальные ваши вопросы до того же времени откладываю. Вероятно, от этого промедления
не пострадает род человеческий…
Не хочется уехать,
не распорядившись делами артели. Сегодня получил от Трубецкого письмо, в котором он
говорит следующее: «В делах артели я участвую на половину того, что вы посылаете Быстрицкому; а так как в прошлом году я
ничего не давал, то я это заменю в нынешнем; выдайте ему все суммы сполна, считая, как вы мне указали, к 26 августа, — следовательно, он будет обеспечен по такое же число будущего 1859 года, а к тому времени, если будем живы, спишемся с вами…»
Пожалуйста, в добрую минуту
поговорите мне о себе, о всех ваших и дайте маленький отчет о нашем Казимирском, насчет которого имею разноречащие сведения. Мне бы хотелось иметь ясное об нем понятие, а вы, вероятно, успели обозреть его со всех сторон. Жена писала мне, что она у него с вами обедала. Ужели он со всей своей свитой пускается в путь? Эдак путешествие за границей съест его. Я прямо от него
ничего не знаю.
Но та, сестры не замечая, // В постеле с книгою лежит, // За листом лист перебирая, // И
ничего не говорит. // Хоть не являла книга эта // Ни сладких вымыслов поэта, // Ни мудрых истин, ни картин, // Но ни Виргилий, ни Расин, // Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека, // Ни даже Дамских Мод Журнал // Так никого не занимал: // То был, друзья, Мартын Задека, // Глава халдейских мудрецов, // Гадатель, толкователь снов.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я
ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с
ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
В желудке-то у меня… с утра я
ничего не ел, так желудочное трясение…» — да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, —
говорит, — привезли теперь свежей семги, так мы закусим».
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока
не войдет в комнату,
ничего не расскажет!