Неточные совпадения
Невольным образом в
этом рассказе замешивается и собственная моя личность; прошу не обращать на нее внимания. Придется, может
быть, и об Лицее сказать словечко; вы
это простите, как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом, все сдаю вам, как вылилось на бумагу. [Сообщения И. И. Пущина о том, как он осуществлял свое обещание Е. И. Якушкину, — в письмах к Н. Д. Пущиной и Е. И. Якушкину за 1858 г. № 225, 226, 228, 242 и др.]
Это замечание мое до того справедливо, что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию,
были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди и какой
это мундир?
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как
это очень часто бывает в те годы (каждому из нас
было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Все 30 воспитанников собрались. Приехал министр, все осмотрел, делал нам репетицию церемониала в полной форме, то
есть вводили нас известным порядком в залу, ставили куда следует по, списку, вызывали и учили кланяться по направлению к месту, где
будут сидеть император и высочайшая фамилия. При
этом неизбежно
были презабавные сцены неловкости и ребяческой наивности.
Настало, наконец, 19 октября — день, назначенный для открытия Лицея.
Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз
был воспет Пушкиным в незабываемых его для нас стихах, знакомых больше или меньше и всей читающей публике.
Я не знаю,
есть ли и теперь другое, на
этом основании существующее.
В продолжение всей речи ни разу не
было упомянуто о государе:
это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он
был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
Куницын вполне оправдал внимание царя; он
был один между нашими профессорами урод в
этой семье.
Сконфузился ли он и не знал, кто его спрашивал, или дурной русский выговор, которым сделан
был ему вопрос, — только все
это вместе почему-то побудило его откликнуться на французском языке и в мужском роде.
Он так
был проникнут ощущением
этого дня и в особенности речью Куницына, что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью и все отослал в дерптский журнал.
Этот почтенный человек не предвидел тогда, что ему придется
быть директором Лицея в продолжение трех первых выпусков.
Это объявление категорическое, которое, вероятно,
было уже предварительно постановлено, но только не оглашалось, сильно отуманило нас всех своей неожиданностию.
На
этом основании, вероятно, Лицей и
был так устроен, что, по возможности,
были соединены все удобства домашнего быта с требованиями общественного учебного заведения.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не
был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен
был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась
этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
Для Лицея отведен
был огромный, четырехэтажный флигель дворца, со всеми принадлежащими к нему строениями.
Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны: из них в 1811 году одна только Анна Павловна оставалась незамужнею.
При всех
этих удобствах нам не трудно
было привыкнуть к новой жизни. Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три раза в день, во всякую погоду. Вечером в зале — мячик и беготня.
Обед состоял из трех блюд (по праздникам четыре). За ужином два. Кушанье
было хорошо, но
это не мешало нам иногда бросать пирожки Золотареву в бакенбарды. При утреннем чае — крупичатая белая булка, за вечерним — полбулки. В столовой, по понедельникам, выставлялась программа кушаний на всю неделю. Тут совершалась мена порциями по вкусу.
Сначала давали по полустакэну портеру за обедом. Потом
эта английская система
была уничтожена. Мы ограничивались отечественным квасом и чистой водой.
Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года.
Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда
были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
Пушкин с самого начала
был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии:
это удел эксцентрического существа среди людей.
Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как
это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти.
Я, как сосед (с другой стороны его номера
была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и
это его волновало.
Все
это вместе
было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на егопривязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно
было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то
это скоро и незаметно устроилось.
Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить
этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе.
Это было чуть ли не в 811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об
этом потому, что ни Бартенев, ни Анненков ничего об
этом не упоминают. [П. И. Бартенев — в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П. В. Анненков — в комментариях к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
Обе
эти статьи
были напечатаны.
Разумеется, кроме нас,
были и другие участники в
этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром,
был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню.
Когда при рассуждениях конференции о выпуске представлена
была директору Энгельгардту черная
эта книга, где мы трое только и
были записаны, он ужаснулся и стал доказывать своим сочленам, что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда же
было взыскано, могла бы еще иметь влияние и на будущность после выпуска.
Вообще
это пустое событие (которым, разумеется, нельзя
было похвастать) наделало тогда много шуму и огорчило наших родных, благодаря премудрому распоряжению начальства. Все могло окончиться домашним порядком, если бы Гауеншильд и инспектор Фролов не задумали формальным образом донести министру.
Стихи
эти написаны сестре Дельвига, премилой, живой девочке, которой тогда
было семь или восемь лет. Стихи сами по себе очень милы, но для нас имеют свой особый интерес. Корсаков положил их на музыку, и
эти стансы пелись тогда юными девицами почти во всех домах, где Лицей имел право гражданства.
Нельзя не вспомнить сцены, когда Пушкин читал нам своих Пирующих студентов.Он
был в лазарете и пригласил нас прослушать
эту пиэсу. После вечернего чая мы пошли к нему гурьбой с гувернером Чириковым.
Мы с ним постоянно
были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей и вещи; откровенно сообщая друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после
этого густо зачеркнуто несколько строк; в
этом абзаце зачеркнуто еще несколько отдельных строк.] мы все-таки умели их сгармонировать и оставались в постоянном согласии.
Этих фрейлин
было тогда три: Плюскова, Валуева и кн[яжна] Волконская.
Пушкин на беду
был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что
это непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом.
Что ж
это будет? — говорит царь.
— Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина (точно,
была такого рода экспедиция, где действовал на первом плане граф Сильвестр Броглио, теперь сенатор Наполеона III [
Это сведение о Броглио оказалось несправедливым; он
был избран французскими филеленами в начальники и убит в Греции в 1829 году (пояснение И. И. Пущина).]), но теперь уж не дают проходу фрейлинам жены моей».
Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может
быть и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему
это в тот же вечер.
На
это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и
быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб
это было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая дева,
быть может, в восторге от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Невозможно передать вам всех подробностей нашего шестилетнего существования в Царском Селе:
это было бы слишком сложно и громоздко — тут смесь и дельного и пустого.
Он отвечал, что чуть ли не более десяти человек
этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные его
были против, опасаясь за его здоровье).
Как-то в разговоре с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе, говоря, что
это дежурство приучит молодых людей
быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу.
Энгельгардт и
это отразил, доказав, что, кроме многих неудобств, придворная служба
будет отвлекать от учебных занятий и попрепятствует достижению цели учреждения Лицея.
Между нами мнения насчет
этого нововведения
были различны: иные, по суетности и лени, желали
этой лакейской должности; но дело обошлось одними толками, и, не знаю почему, из
этих толков о сближении с двором выкроилась для нас верховая езда.
Илличевскогостихов не могу припомнить; знаю только, что они все кончались рифмой на Пущин.
Это было очень оригинально. [Стих. Илличевского не обнаружено.]
В зале
были мы все с директором, профессорами, инспектором и гувернерами. Энгельгардт прочел коротенький отчет за весь шестилетний курс, после него конференц-секретарь Куницын возгласил высочайше утвержденное постановление конференции о выпуске. Вслед за
этим всех нас, по старшинству выпуска, представляли императору с объяснением чинов и наград.
Мы шестеро учились фрунгу в гвардейском образцовом батальоне; после экзамена, сделанного нам Клейнмихелем в
этой науке, произведены
были в офицеры высочайшим приказом 29 октября.
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей в состав того целого, которое рано или поздно должно
было иметь благотворное свое действие.
Впоследствии, когда думалось мне исполнить
эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла
быть пагубна всему делу.
На
этом основании я присоединил к союзу одного Рылеева, несмотря на то, что всегда
был окружен многими разделяющими со мной мой образ мыслей.
Нечего и говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба, [После
этого автором густо зачеркнуто в рукописи несколько слов.] на котором устроена
была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы на
этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерег бы от
этой опасной встречи.