Неточные совпадения
Вошел какой-то чиновник с бумагой
в руке и
начал выкликать по фамилиям.
При этом передвижении мы все несколько приободрились,
начали ходить
в ожидании представления министру и
начала экзамена.
Скоро
начали нас вызывать поодиночке
в другую комнату, где
в присутствии министра начался экзамен, после которого все постепенно разъезжались. Все кончилось довольно поздно.
Заметно было, что сидевшие
в задних рядах
начали перешептываться и прислоняться к спинкам кресел.
Несознательно для нас самих мы
начали в Лицее жизнь совершенно новую, иную от всех других учебных заведений.
Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская семья;
в этой семье — свои кружки;
в этих кружках
начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко узнали мы друг друга, никогда не разлучаясь; тут образовались связи на всю жизнь.
При самом
начале — он наш поэт. Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами». [
В автографе еще: «Мой стих никак», зачеркнуто.]
Мы стали ходить два раза
в неделю
в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто
в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался к нам с приветом и вопросом: когда мы
начнем учиться ездить?
[Выпускные экзамены первого курса лицеистов происходили
в 1817 г.] Тут мы уже
начали готовиться к выходу из Лицея.
В тот же день, после обеда,
начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался
в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать
в деревню к родным; я уж не застал его, когда приехал
в Петербург.
Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни
в одном из них ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает,
начнет щекотать, обнимать, что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
Я привез Пушкину
в подарок Горе от ума;он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он
начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились
в печати.
Монах
начал извинением
в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С.
Потом он мне прочел кой-что свое, большею частию
в отрывках, которые впоследствии вошли
в состав замечательных его пиэс; продиктовал
начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы».
Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела
в других комнатах затопить печи, которые с самого
начала зимы не топились.
Он
начал записывать их
в Ялуторовске, но, к сожалению, остановился на приводимом здесь отрывке, сохранившемся
в его бумагах (ЦГИА, ф. 279, оп. I, № 246): «1.
Он оставил службу по неприятностям, но, вероятно, устроивши дела свои
в деревне нынешним летом, опять
начнет трудиться для пользы общественной.
Начнем с последнего нашего свидания, которое вечно будет
в памяти моей. Вы увидите из нескольких слов, сколько можно быть счастливым и
в самом горе. Ах, сколько я вам благодарен, что Annette, что все малютки со мной. [Имеются
в виду портреты родных — сестер, их детей и т. д.] Они меня тешили
в моей золотой тюрьме, ибо новый комендант на чудо отделал наши казематы. Однако я благодарю бога, что из них выбрался, хотя с цепями должен парадировать по всей России.
Будущее не
в нашей воле, и я надеюсь, что как бы ни было со мной — будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь, что они так долго не исполнялись, что я уже
начинал думать, что сапоги и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям, а не для настоящего употребления.
Вслед за сим приходят те две [Те две — А.
В. Якушкина и ее мать, Н.Н.Шереметева.] и вызывают меня, но как наш командир перепугался и я не хотел, чтоб из этого вышла им какая-нибудь неприятность, то и не пошел
в коридор;
начал между тем ходить вдоль комнаты, и добрая Якушкина
в дверь меня подозвала и
начала говорить, спрося, не имею ли я
в чем-нибудь надобности и не хочу ли вам писать.
Начнем сначала: приехал я с Поджио и Спиридовьгм на одной лодке с Комендантом, Плац-маёром и Барановым
в г. Иркутск 9-го числа. Мы первые вошли
в Столицу Сибири, ужасно грязную по случаю ежедневных дождей. Слава богу, что избегли этого горя на море, [Море — озеро Байкал.] где мы бичевой шли пять суток. Скучно было, но ничего неприятного не случилось.
Вчера
в полночь я прибыл
в Туринск. Сегодня же хочу
начать беседу мою, друг Оболенский. Много впечатлений перебывало
в знакомом тебе сердце с тех пор, как мы с тобою обнялись на разлуку
в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более и более чувствовал всю тяжесть этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный друг, испытывая
в себе мое чувство.
Поджидал весточки от вас, но, видно, надобно первому
начать с вами беседу,
в надежде что вы [не] откажете уделить мне минутку вашего досуга, Вы должны быть уверены, что мне всегда будет приятно хоть изредка получить от вас словечко: оно напомнит мне живо то время,
в котором до сих пор еще живу; часто встречаю вас
в дорогих для всех нас воспоминаниях.
Наконец, любезный друг, я получил письма от Марьи Николаевны. Давно мне недоставало этого утешения. Она обещает писать часто. Ты, верно, с Трубецкими
в переписке; следовательно, странно бы мне рассказывать отсюда, что делается
в соседстве твоем. Меня порадовало известие, что Сутгова матушка к нему
начала снова писать попрежнему и обеспечила их будущность; это я узнал вчера из письма Марьи Казимировны — невольно тебе сообщаю старую весть, может быть, давно уже известную.
Вы давно уже знаете, что я худо
начал мое новоселье
в Туринске.
Грустное происшествие
в нашем захолустье — причем все
в том же однообразии,
начиная с меня.
Сегодня писал к князю и просил его позволить мне ехать
в Тобольск для лечения — нетерпеливо жду ответа
в надежде, что мне не откажут
в этой поездке. До того времени, если не сделается мне заметно хуже, думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем. Если же почему-нибудь замедлится мое отправление,
начну и здесь глотать digitalis, хотя я не большой охотник до заочного лечения, особенно
в такого рода припадках, которым теперь я так часто подвергаюсь.
Он мне рассказывал про ваше житье-бытье
в Туринске и, наконец,
начал меня уверять, что дела ваши и вашего семейства
в совершенном расстройстве, что вам необходимо пуститься
в какие-нибудь обороты и что даже вы готовы на это».
С самого
начала, говоря откровенно, я не смел надеяться на полное выздоровление, просил бога, чтобы он подкрепил страдалицу
в борьбе с тяжкою болезнию. Она приготовилась к перевалу, хотя несознательно встретила этот переход: всякая болезнь имеет своего рода конец.
Желаю вам весело
начать новый год —
в конце его минет двадцатилетие моих странствований. Благодарю бога за все прошедшее, на него надеюсь и
в будущем. Все, что имело
начало, будет иметь и конец:
в этой истине все примиряется.
На этих днях, почтенный друг Егор Антонович, получил я ваши листки от 17 января, мне их привез черномазый мой племянник, которого я распек за то, что он с вами не повидался
в Петербурге. На всякий случай
начинаю беседу с вами, когда-нибудь найдется возможность переслать болтовню.
При сцеплении общем
в этой огромной машине надо
начать с уменьшения зла там [
в России], тогда и здесь будет поселенец не тяжел для старожилов.
С будущим месяцем
начнем копаться
в огороде. Только вряд ли я буду большой помощник Евгению и Михеевне, кашей доброй dame de palais. [Домашней работнице (франц.).] Нога
в жары как-то сильно напоминает об себе: заставляет сидеть, поднявши ее вверх; а
в этом положении не годишься
в огородники.
Давно бы мы здесь построили город и вспахали землю, если бы с самого
начала нас поселили
в одном месте и дали возможность обзаводиться.
Бедный Михайло тоже несколько разбит, только разница
в том, что он был под пулями, а я
в крепости
начал чувствовать боль, от которой сделалось растяжение жилы, и хроническая эта болезнь идет своим ходом. Вылечиваться я и не думаю, а только разными охлаждающими средствами чиню ее, как говаривал некогда наш знаменитый Пешель.
Страдовать еще не
начали, но уже
в некоторых местах косят хлеб — как никуда негодный.
Заметен какой-то застой, практическое применение уваровских
начал, [Пущин имеет
в виду пресловутую триединую формулу: «православие, самодержавие, народность», провозглашенную C.
Братья мои теперь врозь — Михайло, наш опекун, все строится, большой дом
в Конюшенной готов, с нынешней весны
начинает поправку старого жилья на Мойке и над… [слово неразборчиво].
Об упоминаемом здесь свидании Волконской с Кюхельбекером —
в его письме к Волконской от 13 февраля 1845 г.: «Жена моя, преданная вам сердцем и душою,
начала новую жизнь после знакомства с вами; я ее не узнаю.
Меня удивил твой вопрос о Барятинском и Швейковском. И тот и другой давно не существуют. Один кончил жизнь свою
в Тобольске, а другой —
в Кургане. Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий год, чтоб не было свежих могил. Странно, что ты не знал об их смерти. Когда я писал к тебе, мне и не пришло
в мысль обратиться к некрологии, которая, впрочем,
в нашем кругу
начинает заменять историю…
Батенков привезен
в 846-м году
в Томск, после 20-летнего заключения
в Алексеевском равелине. Одиночество сильно на него подействовало, но здоровье выдержало это тяжелое испытание — он и мыслью теперь
начинает освежаться. От времени до времени я имею от него известия. [Тогда же Пущин писал Я. Д. Казимирскому: «Прошу некоторых подробностей о Гавриле Степановиче [Батенькове]. Как вы его нашли? Каково его расположение духа? Это главное: все прочее — вздор». См. дальше письма Пущина к Батенькову.]
Я
начинаю убеждаться, что почерк, как и походка, врожденный; Калинич трудился над тобой, но никак не мог произвести тебя
в калиграфы.
Сегодня портретный день. Отправляюсь к Сашеньке, Не могу сказать, чтобы портрет был на меня похож. Разве еще что-нибудь изменится, а до сих пор более напоминает Луку Шишкина, которого Евгений и Иван Дмитриевич знали
в Петровском. Сашенька трудится, я сижу очень смирно, но пользы мало. Мне даже совестно, что она
начала эту работу масляными красками.
…Вся наша ялуторовская артель нетерпеливо меня ждет. Здесь нашел я письма. Аннушка всех созвала на Новый год. Я
начну дома это торжество благодарением богу за награду после 10 лет [10-ти лет — ссылки на поселение.] за возобновление завета с друзьями — товарищами изгнания… Желаю вам, добрый друг, всего отрадного
в 1850 году. Всем нашим скажите мой дружеский оклик: до свиданья! Где и как, не знаю, но должны еще увидеться…
Если это
начало так было мне облегчено, если два года одиночного заключения так благоразумно были мною приняты, то ты можешь себе представить, как я был счастлив, когда
в одно прекрасное утро
в Шлиссельбурге раньше обыкновенного приносят мне умывальник и вслед за тем чемодан.
Пишущие столы меня нисколько не интересуют, потому что с чертом никогда не был
в переписке, да и не намерен ее
начинать. Признаюсь, ровно тут ничего не понимаю. Пусть забавляются этим те, которых занимает такая забава. Не знаю, что бы сказал, если б увидел это на самом деле, а покамест и не думаю об столе с карандашом. Как угадать все модные прихоти человечества?…
С того нужно
начать, что Марья Александровна со всем своим причтом явилась
в сумерки 3 сентября прямо
в дом Бронникова. Хозяин, только что вышедший из бани, вышел встречать ее. Разумеется, тотчас подали самовар. Тут и слезы и толки бесконечные… [Слезы — бывшей директрисы Иркутского женского института М. А. Дороховой — по декабристе П. А. Муханове, умершем почти накануне свадьбы с Дороховой.]
…Читал «Пахарь» Григоровича. Пожалуйста, прочти его
в мартовской книге «Современника» и скажи мне, какое на тебя сделает впечатление эта душевная повесть. По-моему, она — быль; я уже просил благодарить Григоровича — особенно за
начало.
В конце немного мелодрама. Григорович — племянник Камиллы Петровны Ивашевой.
В эту же ночь написал к М. П. Ледантю, его бабушке…
Оленька, верно, вам писала, что я
в вагоне встретился с Башмаковым молодым, который хотел послать денег нашему старику — хотел доставлять ему ежегодно 300 целковых. Без сомнения,
начало этому делу уже положено, и Флегонт Миронович успокоен, потому что молодой Башмаков намерен был выслать
в Тобольск 150 ц. тотчас по приезде
в Петербург. Я с ним расстался
в Твери, оставшись у племянницы Полторацкой на сутки. Обнимаю вас крепко.
…Я
начинаю ревновать Пилецкого-Урбановича. Очень понимаю, что у ног жены моей, но все-таки скажи ему, что я старый дуэлист, что еще
в Лицее называл меня [так] Вильгельм. [См. выше, примеч. к письму 88.] Это остановит страсть его
в границах. Ты знаешь, что я не шучу!