Неточные совпадения
— Как святят, так и святил. На Николин день Коряга в попы поставлен.
Великим постом, пожалуй, и к нам приедет… «Исправляться» у Коряги
станем, в моленной обедню отслужит, — с легкой усмешкой говорил Патап Максимыч.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была
великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там
стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— Поставили, матушка, истинно, что поставили, — говорила Евпраксия. — На Богоявленье в Городце воду святил, сам Патап Максимыч за вечерней стоял и воды богоявленской домой привез. Вон бурак-от у святых стоит.
Великим постом Коряга, пожалуй, сюда наедет, исправлять
станет, обедню служить. Ему, слышь, епископ-от полотняную церковь пожаловал и одикон, рекше путевой престол Господа Бога и Спаса нашего…
Ведь мать хоть и пьяная и безумная, а высоко руку подымет, да не больно опустит, чужой же человек колотит дитя, не рассудя, не
велика, дескать, беда, хоть и калекой
станет век доживать.
— Да Бог ее знает: то походит, то поваляется. Года уж, видно, такие
становятся.
Великим постом на седьмой десяток перевалит, — говорил Авдей, провожая гостя.
Сделалась она начетчицей, изощрилась в словопрениях — и пошла про нее слава по всем скитам керженским, чернораменским. Заговорили о
великой ревнительнице древлего благочестия, о крепком адаманте старой веры. Узнали про Манефу в Москве, в Казани, на Иргизе и по всему старообрядчеству. Сам поп Иван Матвеич с Рогожского
стал присылать ей грамотки, сама мать Пульхерия, московская игуменья, поклоны да подарочки с богомольцами ей посылала.
Мать Лариса доказывать
стала, что не нам, дескать, о таком
великом деле рассуждать, каков бы, дескать, Коряга ни был, все же законно поставлен в попы, а Филарета: «Коли, говорит, такого сребролюбца владыко Софроний поставил, значит-де, и сам он того же поля ягода, недаром-де молва пошла, что он святыней ровно калачами на базаре торгует».
В свадебных хлопотах помолодел старик Масляников, нравом даже ровно переродился. Незаметно
стало в нем порывов своенравия, всячески угождал он названым родным, а к невесте так был ласков, что всем знавшим крутой и мрачный нрав его было то на
великое удивленье.
— Божиться не
стану, — ответила Таифа. — И мирским
великий грех божиться, а иночеству паче того. А если изволишь, вот тебе по евангельской заповеди, — продолжала она, поднимая руку к иконам: — «Буди тебе: ей-ей».
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он,
становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю
великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— Совсем было поели и лошадей и нас всех, — сказал Патап Максимыч. — Сродясь столь
великой стаи не видывал. Лесом ехали, и набралось этого зверья видимо-невидимо, не одна сотня, поди, набежала. Мы на месте
стали… Вперед ехать страшно — разорвут… А волки кругом так и рыщут, так и прядают, да сядут перед нами и, глядя на нас, зубами так и щелкают… Думалось, совсем конец пришел…
— Нешто ты, парень, думаешь, что наш чин не любит овчин? — добродушно улыбаясь, сказал Патап Максимыч. — Полно-ка ты. Сами-то мы каких
великих боярских родов? Все одной глины горшки!.. А думалось мне на досуге душевно покалякать с твоим родителем… Человек, от кого ни послышишь, рассудливый, живет по правде… Чего еще?.. Разум золота краше, правда солнца светлей!.. Об одеже
стать ли тут толковать?
—
Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи, доброго здравия и души спасения, — молвила мать Назарета. — День и ночь за него Бога молим. Им только и живем и дышим — много милостей от него видим… А что, девицы, не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то
стало низенько…
Попа нет, на листу лежать не
станут [За
великой вечерней в Троицын день три молитвы, читаемые священником, старообрядцы слушают не стоя на коленях, как это делается в православных церквах, а лежа ниц, причем подкладывают под лицо цветы или березовые ветки.
Хоть
велик был человек Карп Алексеич, хоть вели́ки
стали достатки его, но не хватало ему по деревенскому свычаю-обычаю настоящей силы-важности, потому что человек был молодой, да к тому ж неженатый. Известно, что семейному всегда ото всех больше почету, особенно если ему над другими начальство дано…
За
великую досаду
стало это Морковкину. «Уж как ты там себя ни вывертывай, — говорил он сам про себя, — а доеду я тебя, Трифон Михайлович, попомню овин да жалобы!» А сударушке иное расписывал...
Вынула знахарка косарь из пестера и, обратясь на рдеющий зарею восток, велела Тане
стать рядом с собою… Положила не взошедшему еще солнцу три поклона
великие да четыре поклона малые и
стала одну за другой молитвы читать… Слушает Таня — молитвы все знакомые, церковные: «Достойно», «Верую», «Богородица», «Помилуй мя, Боже». А прочитав те молитвы, подняла знахарка глаза к небу и вполголоса особым напевом
стала иную молитву творить… Такой молитвы Таня не слыхивала. То была «вещба» — тайное, крепкое слово.
— Я тебе не Егорка, — строго ответит игумен. — Твой Егорка был да сплыл, аз же, многогрешный, — смиренный игумен честной обители Покрова Пресвятыя Богородицы — инок Галактион. И он тебе приказывает:
стань, непотребный раб, на поклоны, сотвори сто
великих поклонов, да триста метаний, да пятьсот малых.
Не
стало языческих требищ, град Китеж сокрылся, а на холмах Светлого Яра по-прежнему
великие сходбища народа бывали…
Поклонники бога Ярилы с поборниками келейных отцов, матерей иногда вступали в рукопашную, и тогда у озера бывали бои смертные, кровопролитье
великое… Но старцы и старицы не унывали, с каждым годом их поборников
становилось больше, Ярилиных меньше… И по времени шумные празднества веселого Яра уступили место молчаливым сходбищам на поклонение невидимому граду.
— И поплачет, не
велика беда, — молвила Ираида. — То дело не ее, обительское. Должна покориться. Когда насчет этого соборне
станешь советовать?
— Обители бы польза, матушка, — молвила казначея. — Самоквасовы люди богатые, а грехи у покойника были
великие… Смолоду, говорят, разбои держал, суда на Волге грабил… Такую душу вымолить не вкруг пальца ниткой обвесть… На деньги Самоквасовы скупиться не
станут.
— Благодарим покорно, матушка, — сладеньким, заискивающим голоском, с низкими поклонами
стала говорить мать Таисея. — От лица всея нашей обители приношу тебе
великую нашу благодарность. Да уж позволь и попенять, за что не удостоила убогих своим посещеньем… Равно ангела Божия, мы тебя ждали… Живем, кажется, по соседству, пребываем завсегда в любви и совете, а на такой
великий праздник не захотела к нам пожаловать.
И говорили они, что почли бы за
великое Божие благословение, если б из Шáрпана на гонительное время к ним Казанску владычицу прислали, пуще бы зеницы
стали беречь ее и жизни скорее лишились, чем на такое многоценное сокровище еретическому глазу на един миг дали взглянуть.
Манефа на этот раз чухломскóму дворянину указала на первое место. И старец Иосиф чуть не задрожал от радости: никогда и во сне не грезилось ему столь
великого почета. Справа от него поместились Василий Борисыч и старцы, слева Манефа и другие игуменьи. Соборные и рядовые старицы разных обителей
стали у лавок вдоль стен.
— Я бы хотел сказать, что и батюшке Ивану Матвеичу, и матушке Пульхерии, и Мартыновым, и Гусевым, и всем главным лицам нашего общества ваше решение
станет за
великую обиду. Они старались, они ради всего христианства хлопотали, а вы, матушка, ровно бы ни во что не поставили ихних стараний, не почтили достойно ихних трудов, забот и даже опасности, которой от светского правительства столько они раз себя подвергали.