А через шесть токмо дней по поставлении от всякого священнодейства запретил, понеже при вступлении во священный
сан тот Спиридоний утаил, что был в Малиноостровском монастыре [Черниговской губернии.] иноком у единоверцев и тамо, отрекшись древлего благочестия, волею давал никонианам подписку в отступлении от правоверия.
Неточные совпадения
Рассказавши про такое дело, епископ и говорит: «Этим делом мне теперь заниматься нельзя,
сан не позволяет, но есть, говорит, у меня братья родные и други-приятели, они при
том деле будут…
Но от Софрония не бе ни гласу, ни послушания, и тогда господин митрополит, тщетно и долготерпеливо ожидая к себе Софрониева прибытия, прислал на него конечное решение по девятнадцатому правилу Карфагенского собора и в своей святительской грамоте сице написал: «Аще же преслушаешь сего предписания и будешь кривить пронырством своим по твоему обычаю, и сие наше приказание преобидишь,
то отселе сею грамотою нашею отрешаем тя и соборне извергаем из архиерейского
сана и всякого священнодействия лишаем и оставляем простым и бездействительным иноком Софронием» [В действительности эта грамота послана была Софронию через три года по постановлении владимирского архиепископа Антония,
то есть в 1856 году.].
Неточные совпадения
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в
то время не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить
тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому
сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил.
— Вспомните-ко вчерашний день, хотя бы с Двенадцатого года, а после
того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
Обе они одеты каждая сообразно достоинству своего
сана и должностей. У хозяйки завелся большой шкаф с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов; чепцы заказывались на
той стороне, чуть ли не на Литейной, башмаки не с Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка — представьте, из Морской! И Анисья, когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.
Я испугался этой перспективы неизвестности и «ожидания» на неопределенный срок где бы
то ни было, у наших ли пустынных азиатских берегов или хотя бы и в таком новом для меня и занимательном месте, как Сан-Франциско.