Неточные совпадения
— Тем и лучше, что хорошего
отца дочери, —
сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте.
Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
— Не учил
отец смолоду, зятю не научить, как в коломенску версту он вытянулся, —
сказал на то Патап Максимыч. — Мало я возился с ним? Ну, да что поминать про старое? Приглядывать только надо, опять бы чего в кабак со двора не стащил.
Худа, что ли,
отец ей хочет? — резко и громко
сказал Патап Максимыч.
— Что надо, парень? Да ты шапку-то надевай, студено. Да пойдем-ка лучше в избу, там потеплей будет нам разговаривать. Скажи-ка, родной, как отец-от у вас справляется? Слышал я про ваши беды; жалко мне вас… Шутка ли, как злодеи-то вас обидели!..
— В работники хочешь? —
сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам я знаю работу твою: знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что
отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь,
отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
— Тятенька, самовар принесли, —
сказала отцу.
Возвращаясь в Поромово, не о том думал Алексей, как обрадует
отца с матерью, принеся нежданные деньги и
сказав про обещанье Чапурина дать взаймы рублев триста на разживу, не о том мыслил, что завтра придется ему прощаться с домом родительским. Настя мерещилась. Одно он думал, одно передумывал, шагая крупными шагами по узенькой снежной дорожке: «Зародилась же на свете такая красота!»
— Он всему последует, чему самарские, — заметила Евпраксия. — А в Самаре епископа, сказывают, приняли. Аксинья Захаровна сумлевалась спервоначала, а теперь, кажется, и она готова принять, потому что сам велел. Я вот уж другу неделю поминаю на службе и епископа и
отца Михаила; сама Аксинья Захаровна
сказала, чтоб поминать.
— Что, тятенька? —
сказала Настя, подойдя к
отцу.
— Сядь-ка рядком, потолкуем ладком, —
сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая рукою стан ее. — Что, девка, раскручинилась? Молви
отцу. Может, что и присоветует.
—
Отец велит, пойдешь, — нахмурясь, строгим голосом
сказал Патап Максимыч, отстраняя Настю.
Настя отерла слезы передником и отняла его от лица. Изумились
отец с матерью, взглянув на нее. Точно не Настя, другая какая-то девушка стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она к
отцу и ровным, твердым, сдержанным голосом, как бы отчеканивая каждое слово,
сказала...
— Какая это воля девичья? — спросил, улыбаясь, Патап Максимыч. — Шестой десяток на свете доживаю, про такую волю не слыхивал. И при
отцах наших и при дедах про девичью волю не было слышно. Что ж это за воля такая ноне проявилась? Скажи-ка!
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что
скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня? Не видавши ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого
отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Ну вот, умница, —
сказала она, взявши руками раскрасневшиеся от подавляемого волнения Настины щеки. — Молодец девка! Можно чести приписать!.. Важно
отца отделала!.. До последнего словечка все слышала, у двери все время стояла… Говорила я тебе, что струсит… По-моему вышло…
— Только сам ты, Алексеюшка, понимать должон, —
сказал Патап Максимыч, — что к такой должности на одно лето приставить тебя мне не с руки. В годы-то
отец отпустит ли тебя?
— Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь дело, —
сказал Патап Максимыч, — а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А к отцу-то сегодня сходи же. Что до воскресенья откладывать!
— Ишь ты! Еще притворяется, —
сказала она. — Приворожить девку бесстыжими своими глазами умел, а понять не умеешь… Совесть-то где?.. Да знаешь ли ты, непутный, что из-за тебя вечор у нее с
отцом до того дошло, что еще бы немножко, так и не знаю, что бы сталось… Зачем к отцу-то он тебя посылает?
— Что ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми
отцами не было того заповедано… Да что же про своих-то ничего не
скажешь? А я, дура, не спрошу. Ну, как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
— Да ведь я было затем и приехал, чтобы звать тебя стол ради жениха урядить, —
сказал Патап Максимыч. — На Аксиньины именины гостить к нам с
отцом собирается.
— Не обманывай меня, Настя. Обмануть кресну мать — грех незамолимый, — внушительно говорила Никитишна. — Скажи-ка мне правду истинную, какие у вас намедни с
отцом перекоры были? То в кельи захотелось, то, гляди-кась, слово какое махнула: «уходом»!
— Не гневи, Настенька,
отца с матерью. Грех, —
сказала Никитишна.
Не
сказала Матрена Максимовна про любовь свою
отцу с матерью, не ронила словечка ни родной сестре, ни подруженькам: все затаила в самой себе и по-прежнему выступала гордой, спесивою.
Из семейных о провинности Матрены Максимовны никто не узнал, кроме матери.
Отцу Платонида побоялась
сказать — крутой человек, насмерть забил бы родную дочь, а сам бы пошел шагать за бугры уральские, за великие реки сибирские… Да и самой матери Платониде досталось бы, пожалуй, на калачи.
Отец нахмурился и склонил голову. Немного подумав,
сказал он...
— А вот что, Патап Максимыч, —
сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к
отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не будет. Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
— По мне, пожалуй, для че не съездить, —
сказал Патап Максимыч. — Да что это за
отец Михаил?
— Да ты поскорей,
отец вратарь, мы ведь издалека. Кони приустали, да и самим отдохнуть охота, —
сказал Патап Максимыч.
— Пятеро, —
сказал Стуколов, — ты молви только
отцу игумну: Яким, дескать, Прохорыч Стуколов с гостями приехал.
— Дюков Сампсон Михайлович, дружок отцу-то Михаилу, —
сказал Стуколов, — да еще Патап Максимыч Чапурин из Осиповки.
— Ин обождите маленько, пойду благословлюсь у
отца игумна, —
сказал казначей, и вскоре послышались шаги удалявшихся внутрь монастыря. Притихший собачий лай поднялся пуще прежнего.
— Повечерие на отходе, — чуть не до земли кланяясь Патапу Максимычу,
сказал отец Спиридоний, монастырский гостиник, здоровенный старец, с лукавыми, хитрыми и быстро, как мыши, бегающими по сторонам глазками. — Как угодно вам будет, гости дорогие, — в часовню прежде, аль на гостиный двор, аль к батюшке
отцу Михаилу в келью? Получаса не пройдет, как он со службой управится.
— Так уж лучше в часовню пожалуйте, —
сказал отец Михей. — Посмотрите, как мы, убогие, Божию службу по силе возможности справляем… А пожитки ваши мы в гостиницу внесем, коней уберем… Пожалуйте, милости просим.
— Дивная старица! —
сказал отец Михаил. — Духовной жизни, опять же от Писания какая начетчица, а уж домостроительница какая!.. Поискать другой такой старицы, во всем христианстве не найдешь!.. Ну, гости дорогие, в трапезу не угодно ли?.. Сегодня день недельный, а ради праздника сорока мучеников полиелей — по уставу вечерняя трапеза полагается: разрешение елея. А в прочие дни святыя Четыредесятницы ядим единожды в день.
— Нет,
отец Михаил, не надо — пост, —
сказал Патап Максимыч.
— Ох ты,
отец Михаил!.. Какой ты, право!.. —
сказал Патап Максимыч, сдаваясь на слова игумна и решаясь, по его веленью, сотворить послушание. — Нечего делать, — прибавил он, улыбаясь, — послушание паче поста и молитвы. Так, что ли, писано, отче?
— Ну, гости дорогие, любезненькие вы мои, —
сказал отец Михаил, оставшись с ними в опустевшей келарне, — теперь я вас до гостиного двора провожу, там и успокоитесь…
—
Отец Михей говорит, что есть у него малая толика живеньких окуньков да язей, да линь с двумя щучками, так он хотел еще уху гостям сготовить, —
сказал отец Спиридоний.
— Ну, Бог его спасет, что догадался, а мне, старому, и невдомек, —
сказал отец Михаил. — Это хорошо с дороги-то ушки горяченькой похлебать… Ну, Бог тебя благословит,
отец Спиридоний!.. Выкушай рюмочку.
— Э-эх! все мы грешники перед Господом! — наклоняя голову,
сказал игумен. — Ох, ох, ох! грехи наши тяжкие!.. Согрешил и я, окаянный, — разрешил!.. Что станешь делать?.. Благослови и ты,
отец Спиридоний, на рюмочку — ради дорогих гостей Господь простит…
— Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, касатик! — воскликнул
отец Михаил. — А вот я тебе все по́ряду
скажу. Ты вот у нас в часовне-то за службой был, святые иконы видел?
— Ох ты, любезненькой мой, ох ты, касатик мой!.. Что мне сказать-то, уж я, право, и не знаю, — заминаясь, отвечал
отец Михаил, поглядывая то на паломника, то на Дюкова.
Задумался Чапурин… Обращаясь к
отцу Михаилу,
сказал он...
— Ахти, закалякался я с тобой, разлюбезный ты мой, Патап Максимыч, —
сказал он. — Слышь, вторы кочета поют, а мне к утрени надо вставать… Простите, гости дорогие, усните, успокойтесь…
Отец Спиридоний все изготовил про вас: тебе, любезненькой мой, Патап Максимыч, вот в этой келийке постлано, а здесь налево Якиму Прохорычу с Самсоном Михайлычем. Усни во здравие, касатик мой, а завтра, с утра, в баньку пожалуй… А что, на сон-от грядущий, мадеры рюмочку не искушаешь ли?
— На все горазд
отец Михаил, — говорил он Дюкову, — а уж насчет бани, просто
сказать, первый человек на свете.
— Ну, банька же у тебя, отче!.. —
сказал Патап Максимыч, низко кланяясь
отцу Михаилу. — Спасибо… Вот уважил, так уважил!..
— Домовитый же ты хозяин,
отец Михаил, —
сказал Патап Максимыч, возвращаясь в гостиницу. — К тебе учиться ездить нашему брату.
— Да ты постой, погоди, не сбивай меня с толку, — молил
отец Михаил, отмахиваясь рукою. —
Скажи путем, про какие деньги ты поминаешь?..
— Ну так и быть, грех пополам — бери полтораста, Якимушка, —
сказал отец Михаил.
— У Дюкова, может, есть?.. —
сказал отец Михаил.