Неточные совпадения
— Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. — Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины
не приемлют, Игнатьевы тоже
не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой
не видятся, общения
не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и
горе. Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
— Говорил, что в таких делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что с
горя да тоски деваться
не знает куда и что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла, что опричь его ни
за кого
не пойдешь, —
не верит. Тебе бы самой сказать ему.
С тоски да с
горя Микешка, сам
не зная зачем, забрел в нижнее жилье дома и там в сенях, перед красильным подклетом, завалился в уголок
за короба с посудой.
— Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да мамыньку, оттого и
не спознала я
горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу… Ничем
не заплатить мне
за твою любовь, тятя; одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и мамыньку, как родных отца с матерью.
— Какая ж это обида, Яким Прохорыч? — спросил Иван Григорьич. — Что-то
не припомню я, чтобы перед уходом из-за Волги с тобой
горе какое приключилось.
Тамо множество пещер тайных, в них странники привитают, а немного подале стоят снеговые
горы, верст
за триста, коли
не больше, их видно.
Патап Максимыч подолгу в светелке
не оставался. Войдет, взглянет на дочь любимую, задрожат у него губы, заморгают слезами глаза, и пойдет
за дверь, подавляя подступавшие рыданья. Сумрачней осенней ночи бродит он из горницы в горницу,
не ест,
не пьет, никто слова от него добиться
не может… Куда делись горячие вспышки кипучего нрава, куда делась величавая строгость? Косой подкосило его
горе, перемогла крепкую волю лютая скорбь сердца отцовского.
— Силом, слышь, замуж сердечную выдать хотели…
За купца
за какого-то
за приезжего, — продолжала Фекла Абрамовна. — А она, слышь, с горя-то да с печали зельем себя опоила,
не к ночи будь сказано.
— На постоялый тебе? — сказал дядя Елистрат, ухватясь рукою
за край Алексеевой тележки. — А ты вот бери отселева прямо… Все прямо, вдоль по набережной… Переулок там увидишь налево, налево и ступай. Там улица будет, на улице базар; ты ее мимо… Слышь?.. Мимо базара под самую, значит,
гору, тут тебе всякий мальчишка постоялый двор укажет. А
не то поедем заодно, я те и путь укажу и все, что тебе надобно, мигом устрою.
Пароходы меж тем один
за другим причаливали. Других на это утро
не ждали… Но вот вдали
за широкой песчаной отмелью, из-за угла выдавшейся в реку и стоящей красно-бурой стеною
горы, задымился еще пароход. Алексеевы соседи тотчас на него взáрились.
Коли знает, бывало, что начальство про дела его сведать может, —
за правду
горой, и мужика в обиду
не даст; а коль можно втихомолку попользоваться — на руку охулки
не положит.
Когда Марья Гавриловна воротилась с Настиных похорон, Таня узнать
не могла «своей сударыни». Такая стала она мрачная, такая молчаливая. Передрогло сердце у Тани. «Что
за печаль, — она думала, — откуда
горе взялось?..
Не по Насте же сокрушаться да тоской убиваться… Иное что запало ей нá душу».
— Далёко, — молвил Дементий, оглядев со всех сторон тусклый небосклон. — Дыму ниотколь
не видно… Верст
за сто
горит,
не то и больше.
Говорит Ярило: «Ты
не плачь,
не тоскуй, Мать-Сыра Земля, покидаю тебя ненадолго.
Не покинуть тебя на́время —
сгореть тебе дотла под моими поцелуями. Храня тебя и детей наших, убавлю я нáвремя тепла и света, опадут на деревьях листья, завянут травы и злаки, оденешься ты снеговым покровом, будешь спать-почивать до моего приходу… Придет время, пошлю к тебе вестницу — Весну Красну́, следом
за Весною я сам приду».
Но никто
не заметил бы, что
за думы волнуют Манефу, — глаза
горят, но лицо бесстрастно и величаво спокойно…
— Двадцать два года ровнехонько, — подтвердил Самоквасов. — Изо дня в день двадцать два года… И как в большой пожар у нас дом
горел, как ни пытались мы тогда из подвала его вывести —
не пошел… «Пущай, — говорит, —
за мои грехи живой
сгорю, а из затвора
не выйду». Ну, подвал-от со сводами, окна с железными ставнями — вживе остался,
не погорел…
— У нас в семье, как помню себя, завсегда говорили, что никого из бедных людей волосом он
не обидел и как, бывало, ни встретит нищего аль убогого, всегда подаст милостыню и накажет
за рабу Божию Анну молиться — это мою прабабушку так звали — да
за раба Божия Гордея убиенного — это дедушку нашего, сына-то своего, что вгорячах грешным делом укокошил… говорят еще у нас в семье, что и в разбой-от пошел он с
горя по жене, с великого озлобленья на неведомых людей, что ее загубили.
Хоть
не за морем,
за океаном,
не за синими реками,
не за высокими
горами, а где-то далеко, сама
не знаю я, где…
— А коль мудрено, так и речей
не заводи, — сказала Фленушка и вдруг, ровно туча, нахмурилась, закинула
за спину руки и стала тяжелыми шагами взад и вперед расхаживать по горнице. Глаза у нее так и
горели.
— И я тоже прошу вспомнить, — сказал я, — на этом самом месте я умолял вас понять меня, вдуматься, вместе решить, как и для чего нам жить, а вы в ответ заговорили о предках, о дедушке, который писал стихи. Вам говорят теперь о том, что ваша единственная дочь безнадежна, а вы опять о предках, о традициях… И такое легкомыслие в старости, когда смерть
не за горами, когда осталось жить каких-нибудь пять, десять лет!
Неточные совпадения
Беден, нечесан Калинушка, // Нечем ему щеголять, // Только расписана спинушка, // Да
за рубахой
не знать. // С лаптя до ворота // Шкура вся вспорота, // Пухнет с мякины живот. // Верченый, крученый, // Сеченый, мученый, // Еле Калина бредет: // В ноги кабатчику стукнется, //
Горе потопит в вине. // Только в субботу аукнется // С барской конюшни жене…
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, //
За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя
за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось
горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти
не избыть!
Предстояло атаковать на пути
гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики
за ними
не последовали. И так как на лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом в большом беспорядке, то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы — один шаг.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и
не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он
не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак
не показывать ему своего
горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но
не ему о ней. Она
не хотела борьбы, упрекала его
за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
Наконец мы расстались; я долго следил
за нею взором, пока ее шляпка
не скрылась
за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж
не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза
горят, кровь кипит…