Неточные совпадения
Много тужил по нем Патап Максимыч,
много думал, кем
заместить ему Савельича, но придумать
не мог.
—
Много ли знаешь ты своего тятеньку!.. — тяжело вздохнув, молвила ей Аксинья Захаровна. — Тридцать годов с ним живу, получше тебя знаю норов его… Ты же его намедни расстроила, молвивши, что хочешь в скиты идти… Да коль я отпущу тебя, так он и
не знай чего со мной натворит. Нет, и
не думай про езду в Комаров… Что делать?.. И рада бы пустить, да
не смею…
— Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи, доброго здравия и души спасения, — молвила мать Назарета. — День и ночь за него Бога
молим. Им только и живем и дышим —
много милостей от него видим… А что, девицы,
не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа
не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
— И у нас склонных
не много, —
заметила Манефа. — Наши да Жженины, Бояркины да Московкины — вот и все… Из захудалых обителей еще кой-какие старицы… А по другим скитам и того нет. В Улáнгере только мать Юдифа маленько склонна…
— По-моему,
не надо бы торопиться — выждать бы хорошей цены, —
заметил Сергей Андреич. — Теперь на муку цены шибко пошли пóд гору, ставят чуть
не в убыток… В Казани, слышь, чересчур
много намололи… Там, брат, паровые мельницы заводить теперь стали… Вот бы Патапу-то Максимычу в Красной Рамени паровую поставить.
Не в пример бы спорей дело-то у него пошло. Полтиной бы на рубль больше в карман приходилось.
—
Мелей на Волге
много, перекатов, а ты человек
не бывалый. Долго ль тут до греха?.. —
заметил отец.
— Ох, уж и Никита-то Васильич твои же речи мне отписывает, — горько вздохнула Манефа. — И он пишет, что
много старания Громовы прилагали, два раза обедами самых набольших генералов кормили, праздник особенный на даче им делали, а ни в чем успеха
не получили. Все, говорят, для вас рады сделать, а насчет этого дела и
не просите, такой, дескать, строгий о староверах указ вышел, что теперь никакой министр
не посмеет ни самой малой ослабы попустить…
— Да вы
не бойтесь, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала ей Таня. — Она ведь предобрая и все с молитвой делает. Шагу без молитвы
не ступит. Корни роет — «Богородицу» читает, травы сбирает — «Помилуй мя, Боже». И все, все по-Божественному, вражьего нет тут нисколько… Со злобы плетут на нее келейницы; обойдите деревни, любого спросите, всяк скажет, что за елфимовскую Наталью денно и нощно все Бога
молят.
Много пользы народу она делает. А уж какая разумная, какая добрая, и рассказать того невозможно.
Занятая призванием Червева, княгиня
не замечала многого, на что во всякое другое время она, наверно, обратила бы свое внимание. Упущения этого рода особенно выражались по отношению к княжне Анастасии, которая, не входя в интересы матери и не понимая ее хлопот и нетерпения, находила в это время свой дом особенно скучным. На свет, конечно, нельзя было жаловаться, свет не отрекался от княгини и посещал ее, но княжне этого было мало: ей хотелось предаться ему всем своим существом.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Носила я Демидушку // По поженкам… лелеяла… // Да взъелася свекровь, // Как зыкнула, как рыкнула: // «Оставь его у дедушки, //
Не много с ним нажнешь!» // Запугана, заругана, // Перечить
не посмела я, // Оставила дитя.
Как ни были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до дела извечного, нерукотворного.
Многие разинули рты, чтоб возроптать, но он даже
не заметил этого колебания, а только как бы удивился, зачем люди мешкают.
Чем больше он узнавал брата, тем более
замечал, что и Сергей Иванович и
многие другие деятели для общего блага
не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она
замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть, что она
не хотела
замечать его состояние, что
не хотела ни слова сказать о себе, означало
многое.