Неточные совпадения
— Да что ты в самом деле, Максимыч, дура, что ли, я повитая? Послушаюсь я злых
людей, обижу я Грунюшку? Да никак ты с ума спятил? — заговорила, возвышая голос, Аксинья Захаровна и утирая рукавом выступившие слезы. — Обидчик ты этакой, право, обидчик!.. Какое слово про меня молвил!.. По
сердцу ровно ножом полоснул!.. Бога нет в тебе!.. Право, Бога нет!..
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая,
сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было
человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
Реже и реже восставали в ее памяти образы когда-то дорогих ей
людей, и в
сердце много и горячо любившей женщины воцарился наконец тихий мир и вожделенный покой.
И вдруг нечаянно, негаданно явился он… Как огнем охватило Манефу, когда, взглянув на паломника, она признала в нем дорогого когда-то ей
человека… Она, закаленная в долгой борьбе со страстями, она, победившая в себе ветхого
человека со всеми влеченьями к миру, чувственности, суете, она, умертвившая в себе
сердце и сладкие его обольщения, едва могла сдержать себя при виде Стуколова, едва не выдала
людям давнюю, никому не ведомую тайну.
Взглянула Маша на молодого
человека, и
сердце у нее упало. Сроду не видала она таких красавцев. Да и где было видеть их, сидя дома чуть не взаперти?
— Нет в ней смиренья ни на капельку, — продолжала Манефа, — гордыня, одно слово гордыня. Так-то на нее посмотреть — ровно б и скромная и кроткая, особливо при чужих
людях, опять же и
сердца доброго, зато коли что не по ней — так строптива, так непокорна, что не глядела б на нее… На что отец, много-то с ним никто не сговорит, и того, сударыня, упрямством гнет под свою волю. Он же души в ней не чает — Настасья ему дороже всего.
— Не бывает разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала, как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером сказать, девушка
человека по
сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в голову выдать ее за нужного ему
человека, и начнется тиранство… девка в воду, парень в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
— Знаем мы, знаем это золото, — молвил Пантелей. — Из него мягкую деньгу и куют. Ох, этот лодырь [Лодырь — шатающийся плут, бездельник.] Стуколов!.. Недаром, только взглянул я ему в рожу-то,
сердце у меня повернулось… Вот этот
человек так уж истинно на погибель…
Так и рвется, так и наскакивает на него Аксинья Захаровна. Полымем пышет лицо, разгорается
сердце, и порывает старушку костлявыми перстами вцепиться в распухшее багровое лицо родимого братца… А когда-то так любовно она водилась с Микешенькой, когда-то любила его больше всего на свете, когда-то певала ему колыбельные песенки, суля в золоте ходить,
людям серебро дарить…
Не раз останавливалась она на коротком пути до часовни и радостно сиявшими очами оглядывала окрестность… Сладко было Манефе глядеть на пробудившуюся от зимнего сна природу, набожно возводила она взоры в глубокое синее небо… Свой праздник праздновала она, свое избавленье от стоявшей у изголовья смерти… Истово творя крестное знаменье, тихо шептала она, глядя на вешнее небо: «Иже ада пленив и
человека воскресив воскресением своим, Христе, сподоби мя чистым
сердцем тебе пети и славити».
Не столько безобразия святопродавца Софрона и соблазны, поднявшиеся в старообрядской среде, мутили душу ее, сколько он, этот когда-то милый
сердцу ее
человек, потом совершенно забытый, а теперь ставший врагом, злодеем, влекущим
людей на погибель…
Не чаял Алексей так дешево разделаться… С первых слов Патапа Максимыча понял он, что Настя в могилу тайны не унесла… Захолонуло
сердце, смертный страх обуял его: «Вот он, вот час моей погибели от сего
человека!..» — думалось ему, и с трепетом ждал, что вещий сон станет явью.
И слышит незлобные речи, видит, с какой кротостью переносит этот крутой
человек свое горе… Не мстить собирается, благодеянье хочет оказать погубителю своей дочери… Размягчилось
сердце Алексеево, а как сведал он, что в последние часы своей жизни Настя умолила отца не делать зла своему соблазнителю, такая на него грусть напала, что не мог он слез сдержать и разразился у ног Патапа Максимыча громкими рыданьями. Не вовсе еще очерствел он тогда.
Тридцати недель не прошло с той поры, как злые
люди его обездолили, четырех месяцев не минуло, как, разоренный пожаром и покражами, скрепя
сердце, благословлял он сыновей идти из теплого гнезда родительского на трудовой хлеб под чужими кровлями…
Будь он самый грубый, животный
человек, но если в душе его не замерло народное чувство, если в нем не перестало биться русское
сердце, звуки Глинки навеют на него тихий восторг и на думные очи вызовут даже невольную сладкую слезу, и эту слезу, как заветное сокровище, не покажет он ни другу-приятелю, ни отцу с матерью, а разве той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей души…
И жжет и рвет у Алексея
сердце. Злоба его разбирает, не на Карпушку, на сестру. Не жаль ему сестры, самого себя жаль… «Бог даст, в
люди выду, — думает он, — вздумаю жену из хорошего дома брать, а тут скажут — сестра у него гулящая!.. Срам, позор!.. Сбыть бы куда ее, запереть бы в четырех стенах!..»
Тронь теми грабельками девицу, вдовицу или мужнюю жену, закипит у ней ретивое
сердце, загорится алая кровь, распалится белое тело, и станет ей тот
человек красней солнца, ясней месяца, милей отца с матерью, милей роду-племени, милей свету вольного.
— О Москва, Москва! Высокоумные, прегордые московские
люди! — с усмешкой презренья воскликнул старец Иосиф. — Великими мнят себе быти, дивного же Божия смотрения не разумеют. Окаменели
сердца, померкли очи, слуху глухота дадеся!.. И дивиться нечему — Нестиар не фабрика, не завод, не торговая лавка, а Божие место, праведным уготованное!.. Какое ж до него дело московским толстопузам?..
— Да, матушка, едино Божие милосердие сохранило нас от погибели, — отозвался Василий Борисыч. — Грешный
человек, совсем в жизни отчаялся. «Восскорбех печалию моей и смутихся…
Сердце мое смутися во мне, страх смерти нападе на мя, болезнь и трепет прииде на мя… но к Богу воззвах, и Господь услыша мя». Все, матушка, этот самый — пятьдесят четвертый псалом я читал… И услышал Господь грешный вопль мой!..
Если ж душа у тебя после молитвы не будет спокойна и
сердце станет мутиться, выкинь из мыслей того
человека, старайся не видеть его и больше Богу молись — избавил бы тебя от мыслей мятежных, устроил бы судьбу твою, как святой его воле угодно.
— Молись же Богу, чтоб он скорей послал тебе
человека, — сказала Аграфена Петровна. — С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В том одном
человеке вместится весь мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по правде, успокоится
сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду. Молись и ищи
человека. Пришла пора твоя.
Нежно простилась Дуня с девицами, но крепче всех обнимала, всех горячей целовала Аграфену Петровну. На
людях прощались, нельзя было по
сердцу, по душе в последний разок перемолвиться им, но две слезинки на ресницах Дуни красней речей говорили, о чем она думала на прощанье.
Не укрылась мимолетная усмешка от Алексеева взора. Ровно ужалила она его. И вскипело у него яростью
сердце на того
человека, на которого прежде взглянуть не смел, от кого погибели ждал…