Неточные совпадения
— Спасибо, кумушка, да ведь этого
зверя, кажись, по закону есть не заповедано, — сказал Патап Максимыч.
Голод, болезни, дикие
звери, разбойники да бусурманские народы — везде беды, везде напасти…
Чего мы там не натерпелись, каких бед-напастей не испытали; сторона незнакомая, чужая, и совсем как есть пустая — нигде человечья лица не увидишь, одни
звери бродят по той пустыни.
Двое наших путников теми
зверями при нашем виденье заедены были.
Так однажды, увидавши издали речку, побежали мы к ней водицы напиться; бежим, а из камышей как прыгнет на нас
зверь дикий, сам полосатый и ровно кошка, а величиной с медведя; двух странников растерзал во едино мгновенье ока…
— Сучьев нарубим, костры зажжем, волки не подойдут: всякий
зверь боится огня.
Но огонь не допускает близко
зверя, и вот рысь сердится, мурлычет, прыскает с досадой, сверкая круглыми зелеными глазами, и прядает кисточками на концах высоких, прямых ушей…
Смолк, и послышалось пряданье
зверей по насту, ворчанье, стук зубов… Ни один звук не пропадет в лесной тиши.
Зверей уж можно было видеть. Освещенные заревом, они сидели кругом, пощелкивая зубами. Видно, в самом деле они справляли именины звериного царя.
А волки все близятся, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость
зверей росла с каждой минутой: не дальше как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались. У Патапа Максимыча зуб на зуб не попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
— Раз… два… три!.. — крикнул Стуколов, и горящие лапы полетели к
зверям.
Завыли
звери, но когда Стуколов, схватив чуть не саженную пылающую лапу, бросился с нею вперед, волки порскнули вдаль, и через несколько минут их не было слышно.
Шкура, снятая со
зверя, убитого летом или осенью, никуда не годится, она усеяна круглыми дырами в пятиалтынный и больше.
Единственное спасенье бедных
зверей от строки, если они, понурив головы и дрожа всем телом, добредут до озера либо речки…
Тем только косматый царь северных
зверей и спасается от крохотного палача…
Леший бурлит до Ерофеева дня [Октября 4-го, св. Иерофия, епископа афинского, известного в народе под именем Ерофея-Офени.], тут ему на глаза не попадайся: бесится косматый, неохота ему спать ложиться, рыщет по лесу, ломит деревья, гоняет
зверей, но как только Ерофей-Офеня по башке лесиной его хватит, пойдет окаянный сквозь землю и спит до Василия парийского, как весна землю парить начнет [Апреля 12-го.].
Таким образом
зверь и попадет в яму.].
— Не ропщу я на Господа. На него возверзаю печали мои, — сказал, отирая глаза, Алексей. — Но послушай, родной, что дальше-то было… Что было у меня на душе, как пошел я из дому, того рассказать не могу… Свету не видел я — солнышко высоко, а я ровно темной ночью брел… Не помню, как сюда доволокся… На уме было — хозяин каков? Дотоле его я не видывал, а слухов много слыхал: одни сказывают — добрый-предобрый, другие говорят — нравом крут и лют, как
зверь…
— Отобьешься тут!.. Как же!.. — возразил Патап Максимыч. — Тут на каждого из нас, может, десятка по два зверья-то было… Стуколову спасибо — надоумил огонь разложить… Обложились кострами. На огонь
зверь не идет — боится.
А это уж последнее дело: не
зверь в
зверях еж, не птица в птицах нетóпырь, не муж в мужьях, кем жена владеет.
Зверь ведь, не человек, обиды не спустит.
— Бережно-недолжно, друг ты мой любезный, — сказал на то Колышкин. — Опасливого коня и
зверь не берет, так-то…
От нее, еретицы, улетают птицы в высь поднебесную, от нее уходит рыба в я́ры-омуты, от нее
звери бегут в трущобы непроходные…
А на кого озлобится, оборотит того в
зверя либо в птицу какую…
Диво ли, что теперь на нашей трудной земле и древа, и травы, и скоты, и
звери, и всякие гады ползущие не от Бога, а от врага, не славу Божию исповедуют, а вражеским козням на человеческую погубу служат?
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые
звери, в реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные песни: отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
И от тех громóв, от той молнии вся живая тварь в ужасе встрепенулась: разлетелись поднебесные птицы, попрятались в пещеры дубравные
звери, один человек поднял к небу разумную голову и на речь отца громóвую отвечал вещим словом, речью крылатою…
И, услыша то слово и узрев царя своего и владыку, все древа, все цветы и злаки перед ним преклонились,
звери, птицы и всяка живая тварь ему подчинилась.
Ликовала Мать-Сыра Земля в счастье, в радости, чаяла, что Ярилиной любви ни конца ни края нет… Но по малом времени красно солнышко стало низиться, светлые дни укоротились, дунули ветры холодные, замолкли птицы певчие, завыли
звери дубравные, и вздрогнул от стужи царь и владыка всей твари дышащей и не дышащей…
Надвинулись сумерки, наступает Иванова ночь… Рыбаки сказывают, что в ту ночь вода подергивается серебристым блеском, а бывалые люди говорят, что в лесах тогда деревья с места на место переходят и шумом ветвей меж собою беседы ведут… Сорви в ту ночь огненный цвет папоротника, поймешь язык всякого дерева и всякой травы, понятны станут тебе разговоры
зверей и речи домашних животных… Тот «цвет-огонь» — дар Ярилы… То — «царь-огонь»!..
Понеже на конец века сего Господь чудо яви — невидимым сотвори град Китеж и покры его десницею своею, да в нем пребывающие не узрят скорби и печали от
зверя антихриста…
Воистину самому диаволу применится и всеяростному
зверю антихристу послужит, с ними же в геенне огненной пребудет в нескончаемые веки!..»
Будут тебе искушения и от вражия силы страхования: бури и дожди, хлад и зной, змеи и лютые
звери, но ты на страхи не взирай, иди себе тропой Батыевой, пролагая путь ко спасению, не сворачивай ни на десно, ни на шуе…» Благословил Перфила Григорьича отец Михаил; пошел тот.
Шел тропой Батыевой три дня, по ночам лазил спать на деревья, чтоб сонного
зверь не заел…
Но, бегая от
зверя, Батыеву тропу потерял.
Другой подросток, а иногда и сам «поводырь» во время пляски медведя бьет в барабан, то есть в лукошко.], и пойдет у братчиков шумная потеха над
зверем.
— Ох, Семенушка, и подумать-то страшно, — дрожащим голосом, чуть не со слезами промолвил Василий Борисыч. — Нешто, ты думаешь, спустит он, хоша и женюсь на Прасковье? Он ее, поди, за первостатейного какого-нибудь прочит… Все дело испорчу ему, замыслы нарушу… Живого в землю закопает. Сам говоришь, что
зверь, медведь…
Потому что тут погонщики бывают аки
звери.