Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть
в труде, да
в достатке. Сысстари за Волгой мужики
в сапогах, бабы
в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано.
Лесу вдоволь, лыко нипочем, а
в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка
есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его
в домовину обряжать. Таков обычай: летом
в сапогах, зимой
в валенках, на тот свет
в лапотках…
Вечер крещенского сочельника ясный
был и морозный. За околицей Осиповки молодые бабы и девки сбирали
в кринки чистый «крещенский снежок» холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блиставшие звезды, молодицы заключали, что новый год белых ярок породит, а девушки меж себя толковали: «Звезды к гороху горят да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем
в лесах да
в горохах!»
— Куда ж ему
в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие
в Самаре, дома, я сам видел;
был ведь я
в тех местах
в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю
в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей,
в наших
лесах да
в болотах жить!
Что это
был за собинка, того довольно сказать, что «волком» его прозвали, — а хуже, позорней того прозвища
в лесах за Волгой нет.
Здесь
в старину
был лес; остатки пней местами сохранились, но он давно или вырублен, или истреблен пожарами и буреломами.
За Волгой,
в лесах,
в Черной рамени, жил-был крестьянин, богатый мужик. У того крестьянина дочка росла. Дочка росла, красой полнилася. Сама белая, что кипень, волосы белокурые, а брови — черный соболь, глаза — угольки
в огне…
А немало ночей, до последних кочетов, с милым другом бывало сижено, немало
в те ноченьки тайных любовных речей бывало с ним перемолвлено, по полям, по лугам с добрым молодцем
было похожено, по рощам, по лесочкам
было погулено… Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое…
Лес не видит, поле не слышит; людям не по что знать…
Когда волки
были уже настолько близко, что до любого из них палкой можно
было добросить, он расставил спутников своих по местам и велел, по его приказу, разом бросать
в волков изо всей силы горящие лапы [Горящие ветви хвойного
леса; во время лесных пожаров они переносятся ветром на огромные расстояния.].
Нелюдно бывает
в лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует [Ходить
в лес на работу, деревья ронить.] по несколько топоров с деревни, но дальше за Ветлугу, к Вятской стороне, и на север, за Лапшангу, лесники ни ногой, кроме тех мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только
в соковую [Когда деревья
в соку, то
есть весна и лето.].
Потому летом пойдешь
в лес — столько там этого гаду: оводу, слепней, мошек и всякой комариной силы — только табачным дымом себя и полегчишь, не то съедят, пусто б им
было.
— Сказано тебе,
в зимнице его не поминать, — строго притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий… — Так
в лесах не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь…
Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покамест цел, подобру-поздорову.
— Эту самую, — сказал Артемий. — Когда атаман воротился на Русскую землю, привез он ту пушку с жеребьями да с ядрами
в наши
леса и зарыл ее
в большой зимнице меж Коня и Жеребенка. Записи такие
есть.
— Самому
быть не доводилось, — отвечал Артемий, — а слыхать слыхал: у одного из наших деревенских сродники
в Горах живут [То
есть на правой стороне Волги.], наши шабры [Соседи.] девку оттоль брали. Каждый год ходят
в Сибирь на золоты прииски, так они сказывали, что золото только
в лесах там находят… На всем белом свете золото только
в лесах.
— Видишь ли, у нас
в лесах, за Волгой, река
есть, Ветлугой зовется… Слыхал?
«Жили
в лесу, молились пенью, венчались вкруг
ели, а черти им
пели» — так говаривали московские люди про лесных обитателей Заволжского края…
Таким образом, почва для церковного раскола
в заволжских
лесах издавна приготовлена
была.
В огородах, окружавших со всех почти сторон каждую обитель, много
было гряд с овощами, подсолнечниками и маком, ни единого деревца: великорус — прирожденный враг
леса, его дело рубить, губить, жечь, но не садить деревья.
Висимские
леса, где много
было скитов, — недалеко от Нижнетагильского завода.]
были в постоянных сношениях с ними.
Ведь и мы, бегая сетей антихристовых, зашли
в сии
леса и пустыни, все как
есть по слову преподобного Ефрема.
— То-то и
есть: толстó звонят, да тонкó
едят… — примолвил Дементий. — У нас по
лесам житье-то, видно, приглядней московского
будет, даром что воротáми
в угол живем. По крайности
ешь без меры, кусков не считают.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь
поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один сóблазн: кто
в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
— Какое у нас пение, — молвила Манефа, —
в лесах живем, по-лесному и
поем.
— Обучай их, Василий Борисыч, всех обучай, которы только тебе
в дело годятся, уставь, пожалуйста, у меня
в обители доброгласное и умильное пение… А то как
поют? Кто
в лес, кто по дрова.
— Как по падении благочестия
в старом Риме Царьград вторым Римом стал, так по падении благочестия во святой Афонской горе второй Афон на Иргизе явился, — говорил красноглаголивый Василий Борисыч. — Поистине царство иноков
было… Жили они беспечально и во всем изобильно… Что земель от царей
было им жаловано, что лугов,
лесу, рыбных ловель и всякого другого угодья!.. Житье немцам
в той стороне, а иргизским отцам и супротив немцев
было привольней…
— Не ропщу, Василий Борисыч, — сдержанно ответила Манефа. — К тому говорю, что пророчества сбываются, скончание веков приближается… Блажен бдяй!.. Вот что… А что сказал про наше житие, так поверь мне, Василий Борисыч, обителям нашим не долго стоять… Близится конец!.. Скоро не останется кивотов спасения…
В мале времени не
будет в наших
лесах хранилищ благочестия… И тогда не закоснит Господь положить конец временам и летам…
— Намедни, как ты хворала, матушка, ронжински ребята ко мне
в келарню старчика приводили.
В Поломских
лесах, сказывал, спасался, да лес-то вырубать зачали, так он
в иное место пробирался… И сказывал тот старчик, что твое же слово: по скорости-де скончание веку
будет, антихрист-де давно уж народился, а под Москвой,
в Гуслицах, и Господни свидетели уж с полгода ходят — Илья пророк с Енохом праведным.
Тишь
была невозмутимая, лишь вдали
в заколосившемся хлебе трещали кузнечики да по
лесу раздавались изредка глухие звуки ботал [Ботало — глухой звонок, привешиваемый лошадям и коровам на шею, когда пускают их
в ночное по
лесам.
Зато другие за Волгой забавы
есть: катанья
в ботникáх [Маленькая лодка, выдолбленная из одного дерева.] по вешним разливам с песнями, а часто и с ружейной пальбой, веселые гулянки по
лесам и вечерние посидки на берегах речек…
Первый он
был в здешних
лесах священник новой хиротонии…
В Полóмском
лесу недалеко от Улангера, на речке на Кóзленце, келья у него
была.
Пришел Варлаам
в здешние
леса из Соли-Галицкой, а
в Соли-Галицкой
был он до того приходским попом
в никонианской церкви.
Тогда-то свершилось «падение Керженца». Семьдесят семь скитов
было разорено рассыльщиками. Голова Александра дьякона скатилась под топором палача
в Нижнем Новгороде, несколько старцев сожжено на кострах возле села Пафнутова. И сорок тысяч старообрядцев, не считая женщин, бежало из Керженских
лесов за литовский рубеж
в подданство короля польского.
Вплоть до позднего вечера продолжался широкий разгул поклонников Софонтия. Хороводов не
было, зато песни не умолкали, а выстрелы из ружей и мушкетонов становились чаще и чаще… По
лесу забродили парочки… То
в одном, то
в другом месте слышались и шелест раздвигаемых ветвей, и хруст валежника, и девичьи вскрикиванья, и звонкий веселый хохот… Так кончились Софонтьевы помины.
В лесах за Волгой таких приемышей зовут «захребетниками» [Захребетниками
в былое время звали еще людей, купленных крестьянами на имя своего помещика.
Жила-была
в лесу бабушка Маланья, древняя старуха.
Языком чуть ворочает, а попу каждый год кается, что давным-давненько, во дни младые,
в годы золотые, когда щеки
были áлы, а очи звездисты, пошла она
в лес по грибочки да нашла девичью беду непоправную…
—
В сказках не сказывают и
в песнях не
поют, — молвил Василий Борисыч, — а на деле оно так. Посмотрели б вы на крестьянина
в хлебных безлесных губерниях… Он домосед, знает только курные свои избенки. И если б его на ковре-самолете сюда,
в ваши
леса перенесть да поставить не у вас, Патап Максимыч,
в дому́, а у любого рядового крестьянина, он бы подумал, что к царю во дворец попал.
— Не
в лесе, Иван Григорьич, сила, а
в промыслах, — сказал ему на то Василий Борисыч. —
Будь по хлебным местам, как здесь, промыслá, умирать бы не надо…
— Ну, теперь делу шабáш, ступай укладывайся, — сказал Патап Максимыч. — Да смотри у меня за Прасковьей-то
в оба, больно-то баловаться ей не давай. Девка тихоня, спать бы ей только, да на то полагаться нельзя — девичий разум, что храмина непокровенна, со всякой стороны ветру место найдется… Девка молодая, кровь-то играет — от греха, значит, на вершок, потому за ней и гляди…
В лесах на богомолье пущай побывает, пущай и
в Китеж съездит, только чтоб, опричь стариц, никого с ней не
было, из моло́дцов то
есть.
Склонялся день к вечеру; красным шаром стояло солнце над окраиной неба, обрамленной черной полосой
лесов; улеглась пыль,
в воздухе засвежело, со всех сторон понеслось благоуханье цветов и смолистый запах
ели, пихты и можжевельника; стихло щебетанье птичек, и звончей стал доноситься из отдаленья говор людей, возвращавшихся с полевых работ.
— За нынешний-от день я не боюсь, — молвила Манефа, — а что
будет после, если пó
лесу огонь разойдется да
в нашу сторону пойдет?
— Справим завтра каноны над пеплом отца Варлаама, над могилками отца Илии и матушки Феклы, — продолжала Фленушка. — От Улáнгера эти места под боком. А послезавтра поглядим, что
будет. Опасно станет
в лесу —
в Улáнгере останемся, не
будет опасности, через Полóмы на почтову дорогу выедем — а там уж вплоть до Китежа нет сплошных
лесов, бояться нечего.
И матери Аркадии, и матери Никаноре неохота
была с мягкими перинами расставаться; то ли дело лежать да дремать, чем шагать по засоренному валежником
лесу, либо по тоненьким, полусгнившим кладкам перебираться через мочажины и топкие болотца. Строго-настрого девицам старицы наказали не отходить далеко от дороги,
быть на виду и на слуху, и принялись дремать
в ехавших шагом повозках.
— Птички распевают, и вся недолга́, — отозвалась Фленушка. Ей
леса были не
в диковину.
Не слушая Фленушкиной песни, за опушкой
леса по другую сторону дороги, шли рука
в руку Василий Борисыч с Парашей… Шли молча, ни тот ни другая ни слова… Но очи обоих
были речисты…
До того улангерские келейницы жили верст за сто оттоле
в лесах Унженских; там у них
был скит большой и богатый.
Узкая полоса дневного света тянулась над вершинами непроглядной лесной чащи, и хоть далеко еще
было до вечера, а
в лесу было уж темно, как
в осенние сумерки.
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными
лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми.
Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери,
в реках и морях заплавали рыбы,
в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все
пело хвалебные песни: отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
— Тропа вышла прямо на чарусу, надо где-нибудь обходу
быть, пойти поискать…» И пошел назад
в лес и стал обходить чарусу…
Пробираясь околицами, добралась она до
лесов Керженских, Чернораменских и здесь на Каменном Вражке
была встречена своим «малым стадом» — теми девицами, что жили с ней
в Гуслицах.