Неточные совпадения
— Ну и пойду, — смеясь, отвечала Марья, накидывая на
голову большой ковровый платок. — Ну и пойду… Благодарим покорно за угощенье,
матушка Виринея, — низко поклонившись, прибавила она и, припрыгивая, побежала к двери.
— Хворает,
матушка, другой день с места не встает, — подхватила София, — горло перехватило, и сама вся ровно в огне горит. Мать Виринея и бузиной ее, и малиной, и шалфеем, и кочанной капусты к
голове ей прикладывала, мало облегчило.
Толстые, здоровенные белицы из рабочих сестер, скинув коты и башмаки, надели мужские сапоги и нагольные тулупы, подпоясались кушаками и, обернув
головы шерстяными платками, стали таскать охапки дров, каждая в свою стаю, а все вместе в келарню и к крыльцу
матушки игуменьи.
— Значит, Настенька не дает из себя делать, что другие хотят? — молвила Марья Гавриловна. Потом помолчала немного, с минуту посидела, склоня
голову на руку, и, быстро подняв ее, молвила: — Не худое дело,
матушка. Сами говорите: девица она умная, добрая — и, как я ее понимаю, на правде стоит, лжи, лицемерия капли в ней нет.
— Навряд, Пантелеюшка! — ответила, качая
головой, Таифа. — Не такого складу человек. Навряд послушает. Упрям ведь он, упорен, таких самонравов поискать. Не больно матушки-то слушает.
— Не знаю, Пантелеюшка, — сомнительно покачав
головою, отвечала Таифа. — Сказать ей скажу, да вряд ли послушает
матушку Патап Максимыч. Ведь он как заберет что в
голову, указчики ступай прочь да мимо… А сказать
матушке скажу… Как не сказать!..
— Пантелей,
матушка, — опустя
голову, смиренно сказала Таифа.
Засуетились по кельям… «С
матушкой попритчилось!..
Матушка умирает», — передавали одни келейницы другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель… Сошлись матери в игуменьину келью, пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях. Фленушка, стоя на коленях у постели и склонив
голову к руке Манефы, ровно окаменела…
— Не греши на Фленушку, Максимыч, — заступилась Аксинья Захаровна. — Девка с печали совсем ума решилась!.. Сам посуди, каково ей будет житье без
матушки!.. Куда пойдет? Где
голову приклонит?
— А плюнул,
матушка, да все собрание гнилыми словами и выругал… — сказал Василий Борисыч. — «Не вам, говорит, мужикам, епископа судить!.. Как сметь, говорит, ноге выше
головы стать?.. На меня, говорит, суд только на небеси да в митрополии…» Пригрозили ему жалобой митрополиту и заграничным епископам, а он на то всему собранию анафему.
— Да полно ж,
матушка, — наклоняясь
головой на плечо игуменьи, сквозь слезы молвила Фленушка, — что о том поминать?.. Осталась жива, сохранил Господь… ну и слава Богу. Зачем грустить да печалиться?.. Прошли беды, минули печали, Бога благодарить надо, а не горевать.
— Где я видела его, мир-от,
матушка? — покачивая
головой, возразила Фленушка. — Разве что в Осиповке, да когда, бывало, с тобой к Макарью съездишь… Сама знаешь, что я от тебя ни на пядь, — где ж мне мир-то было видеть?
— По моему рассужденью,
матушка, — сказала на то Марья Гавриловна, — если человек гордится перед слабым да перед бедным — нехорошо, недобрый тот человек… А кто перед сильным да перед богатым высоко
голову несет, добрая слава тому.
— Спаси тя Христос за твое попечение, — молвила Манефа, слегка наклоня
голову перед Василием Борисычем. — По правде сказать, наши девицы не больно горазды, не таковы, как на Иргизе бывали… аль у вас, на Рогожском… Бывал ли ты, Василий Борисыч, на Иргизе у
матушки Феофании — подай, Господи, ей Царство Небесное, — в Успенском монастыре?
Правду говорил удельный
голова Алексею: раньше трех ден Патап Максимыч гостей не пустил. И кум Иван Григорьич с Груней, и Михайло Васильич с Ариной Васильевной, и
матушка Манефа с келейницами, и московский посол Василий Борисыч волей-неволей гостили у него три дня и три ночи.
— На простой народ нечего глядеть,
матушка, — возвысил голос Василий Борисыч. — Простой народ всегда за большаками идет… И в Писании сказано: «овчее стадо» — паства, значит. А овцы как? Куда передний баран, туда и все сломя
голову…
—
Матушка! — подняв
голову, твердым голосом сказала Фленушка.
— Дай мне сроку два месяца… Два месяца только… Дай хорошенько одуматься… Дело не простое… Великое дело!.. Дай сроку,
матушка… — и зарыдала, припав
головой к Манефиной гру́ди.
— Что ж делать-то,
матушка? Наша обитель не людная, опричь Оленушки, и послать-то некого. Разве Варварушку? — кивнув
головой на дверь, куда только что вышла келейница, молвила Ираида.
— Власть твоя,
матушка, а печку не раздвинешь… Больше того нельзя напечи, — разводя руками и слегка склоняя
голову, ответила мать Виринея.
— Захотела б я замуж идти — вышла б и отсюда, могла бы бежать из обители. Дело не хитрое, к тому же бывалое. Мало разве белиц из скитов замуж бегают?.. Что ж?.. Таиться не стану — не раз бродило в
голове, как бы с добрым молодцем самокрутку сыграть… Да не хочу…
Матушку не хочу оскорбить — вот что. А впрочем, и дело-то пустое, хлопот не стоит…
— Нет,
матушка, не с того похмелья у меня
голова болит… Вы вечор меня употчевали, — с укором сказал ей Василий Борисыч.
— Богородице помолился бы, чудной иконе ее поклонился бы, поглядел бы на дивную нашу святыню, — молвила Манефа. — Опять же и
матушка Августа оченно звала тебя — старица почтенная, уважить бы ее надо. Собрание же будет большое — еще бы потолковал с матерями. А впрочем, как знаешь: свой ум в
голове.
— Он,
матушка, все и затевал. И Марко Данилыч тоже, и
голова Михайло Васильич, — отвечал Самоквасов. — А мы, что же? Молокососы перед ними… а другое слово сказать, не отставать же нам от старших. Нельзя! Непочтительно будет. Старших почитать велено, во всем слушаться… Ну, мы и слушались.
—
Матушка Манефа здорова ль? — совсем склонив
голову, едва переводя дух, чуть слышно спросила Марья Гавриловна.
Неточные совпадения
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в
голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и
матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Спится мне, младенькой, дремлется, // Клонит
голову на подушечку, // Свекровь-матушка по сеничкам // похаживает, // Сердитая по новым погуливает.
Велел родимый батюшка, // Благословила
матушка, // Поставили родители // К дубовому столу, // С краями чары налили: // «Бери поднос, гостей-чужан // С поклоном обноси!» // Впервой я поклонилася — // Вздрогну́ли ноги резвые; // Второй я поклонилася — // Поблекло бело личико; // Я в третий поклонилася, // И волюшка скатилася // С девичьей
головы…
Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех
матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат
голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
Отец мой потупил
голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай,
матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.