Неточные совпадения
Патап Максимыч
дела свои на базаре кончил ладно. Новый заказ, и
большой заказ, на посуду он получил, чтоб к весне непременно выставить на пристань тысяч на пять рублей посуды, кроме прежде заказанной; долг ему отдали, про который и думать забыл; письма из Балакова получил: приказчик там сходно пшеницу купил, будут барыши хорошие; вечерню выстоял, нового попа в служении видел; со Снежковым встретился, насчет Настиной судьбы толковал;
дело, почитай, совсем порешили. Такой ладный денек выпал, что редко бывает.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за то и подал ему Бог
больше прежнего. Так и ваше
дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет
больше прежнего.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в
день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту
большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно какая! Тоска и
больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка, как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки ходила; ну, до ужина дело-то так и проволочишь. Поужинаешь и на боковую. И слава те, Христе, что
день прошел.
Прожив при том поваре годов шесть либо семь, Никитишна к
делу присмотрелась, всему научилась и стала
большою помогой Петрушке.
Новые соседи стали у того кантауровца перенимать валеное
дело, до того и взяться за него не умели; разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с той поры «шляпка́» да «верховки»
больше не валяют, потому что спросу в Тверскую сторону вовсе не стало, а по другим местам шляпу тверского либо ярославского образца ни за что на свете на голову не наденут — смешно, дескать, и зазорно.
Схоронив отца с матерью, Иван Григорьич не пожелал оставаться в Осиповке, а занявшись по валеному
делу, из «рамени» в «чищу» перебрался, где было ему не в пример вольготнее, потому что народ там
больше этим промыслом жил.
— В годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого человека мне невозможно: перво
дело, за работой глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же по
делам дом покидаю на месяц и на два, и
больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял молодого Лохматого.
— Я решил, чтобы как покойник Савельич был у нас, таким был бы и Алексей, — продолжал Патап Максимыч. — Будет в семье как свой человек, и обедать с нами и все… Без того по нашим
делам невозможно… Слушаться не станут работники, бояться не будут, коль приказчика к себе не приблизишь. Это они чувствуют… Матренушка! — крикнул он, маленько подумав, работницу, что возилась около посуды в
большой горенке.
Ваше
дело женское, еще туда-сюда, потому что домоседничаете и молитвам
больше нашего навыкли, а как наш-от брат примется, курам на смех — хоть
дело все брось…
В позапрошлом году, зимой, сижу я раз вечером у Семена Елизарыча, было еще из наших человека два; сидим, про
дела толкуем, а чай разливает матушка Семена Елизарыча, старушка древняя, редко когда и в люди кажется,
больше все на молитве в своем мезонине пребывает.
Хоть и заверял Платониду Чапурин, что за Матренушкой
большой провинности нет, а на
деле вышло не то… Платониде такие
дела бывали за обычай: не одна купецкая дочка в ее келье девичий грех укрывала.
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе не дает… Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь не оставит тебя за добро и в сей жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги
большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе
дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
Артелями в лесах
больше работают: человек по десяти, по двенадцати и
больше. На сплав рубить рядят лесников высковские промышленники,
разделяют им на Покров задатки, а расчет дают перед Пасхой либо по сплаве плотов. Тут не без обману бывает: во всяком
деле толстосум сумеет прижать бедного мужика, но промеж себя в артели у лесников всякое
дело ведется начистоту… Зато уж чужой человек к артели в лапы не попадайся: не помилует, оберет как липочку и в грех того не поставит.
Сторожь, сторожь, Петрунюшка, сторожь всякое добро, припасай на черный
день, вырастешь,
большой богатей будешь.
На другой
день, рано поутру, Патап Максимыч случайно подслушал, как паломник с Дюковым ругательски ругали Силантья за «лишние слова»… Это навело на него еще
больше сомненья, и, сидя со спутниками и хозяином дома за утренним самоваром, он сказал, что ветлужский песок ему что-то сумнителен.
И казначей отец Михей повел гостей по расчищенной между сугробами, гладкой, широкой, усыпанной красным песком дорожке, меж тем как отец гостиник с повозками и работниками отправился на стоявший отдельно в углу монастыря
большой, ставленный на высоких подклетах гостиный дом для богомольцев и приезжавших в скит по разным
делам.
Женился Сергей Андреич на дочери кяхтинского «компанейщика» и, взяв за женой ценное придание, отошел от кабацких витязей. Наскучила ему угрюмая Сибирь, выехал в Россию, поселился на привольных берегах широкой Волги и занялся торговыми
делами больше по казенным подрядам.
Уставщица, казначея, келарь и еще три-четыре, иногда и
больше старших матерей, называясь «соборными», составляли нечто вроде совета настоятельницы, решавшего обительские
дела.
— Матушка-то и в Осиповке совсем больнешенька была, — молвила Фленушка, прибирая чайную посуду. — Последние
дни больше лежала, из боковушки не выходила.
— Не разберешь, — ответила Фленушка. — Молчит все
больше. День-деньской только и
дела у нее, что поесть да на кровать. Каждый Божий
день до обеда проспала, встала — обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь все-таки маленько была поворотливей. Ну, бывало, хоть к службе сходит, в келарню, туда, сюда, а дома ровно сурок какой.
Когда мы виделись с вами, матушка, последний раз у Макарья в прошедшую ярмарку в лавке нашей на Стрелке, сказывал я вашей чести, чтобы вы хорошенько Богу молились, даровал бы Господь мне благое поспешение по рыбной части, так как я впервые еще тогда в рыбную коммерцию попал и оченно боялся, чтобы мне в карман не наклали, потому что доселе все
больше по подрядной части маялся, а рыба для нас было
дело закрытое.
Отец гораздо мягче стал, крику его
больше не слышно; даже ласкал то и
дело Машу.
За круглым столом в уютной и красиво разубранной «келье» сидела Марья Гавриловна с Фленушкой и Марьей головщицей. На столе
большой томпаковый самовар, дорогой чайный прибор и серебряная хлебница с такими кренделями и печеньями, каких при всем старанье уж, конечно, не сумела бы изготовить в своей келарне добродушная мать Виринея. Марья Гавриловна привезла искусную повариху из Москвы — это ее рук
дело.
— Слыхала, что годов десять али
больше тому судился он по государеву
делу, в остроге сидел?
— Не о чем тебе, Алексеюшка, много заботиться. Патап Максимыч не оставит тебя. Видишь сам, как он возлюбил тебя. Мне даже на удивленье…
Больше двадцати годов у них в дому живу, а такое
дело впервой вижу… О недостатках не кручинься — не покинет он в нужде ни тебя, ни родителей, — уговаривал Пантелей Алексея.
— Худых
дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще
больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
Другое
дело — страху в нем
больше, послушания…
—
Дело не худое, — молвил Патап Максимыч. — Лекарь
больше вашей сестры разумеет… — И, немного помолчав, прибавил: — Спосылать бы туда, что там?
Глаз почти не смыкая после длинного «стоянья» Великой субботы, отправленного в моленной при
большом стеченьи богомольцев, целый
день в суетах бегала она по дому.
— Так, малехонько, обиняком ему молвил: «
Большое, мол,
дело хотел тебе завтра сказать, да, видно, мол, надо повременить… Ахнешь, говорю, с радости…» Двести целковых подарил на праздник — смекнет…
— Ихне
дело. Как нам узнать? — отвечал Родион. — Петь тоже обучал, у нас все с Анной Сергеевной пел, что при матушке Маргарите живет, а водился
больше с Аграфеной, что живет в келарных приспешницах; у Фелицатиных
больше с Анной Васильевной.
— Какого еще
дела больше того, матушка? — отозвался Василий Борисыч, выходя из кельи.
Каждый год справляла по нем уставные поминки: и на
день преставления и в
день тезоименитства покойника, на память преподобного Макария Египетского, поставляла Марья Гавриловна «
большие кормы» на трапезе.
Но ведь он чуть не совсем забыл ее в слезовые
дни ее замужества, стал заботным и ласковым лишь с той поры, как сделалась она вольной вдовой с
большим капиталом…
А милостыню по нищей братии раздавали шесть недель каждый Божий
день. А в Городецкую часовню и по всем обителям Керженским и Чернораменским разосланы были великие подаяния на службы соборные, на свечи негасимые и на
большие кормы по трапезам… Хорошо, по всем порядкам, устроил душу своей дочери Патап Максимыч.
— Зла не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла не помню… Гнев
дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой,
больше никто. Если ж, оборони Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на
дне морском сыщу тебя… Тогда не жди от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех скажи, а имени называть не смей… Слышишь?
— Нет, Марья Гавриловна, не требуется, — отвечал Патап Максимыч. — Признаться, думаю сократить дела-то… И стар становлюсь, и утехи моей не стало… Параше с Груней после меня довольно останется… Будет чем отца помянуть… Зачем
больше копить?.. Один тлен, суета!..
По теперешнему гонительному времени надо бы Патапу Максимычу со всеми ладить —
большое ль начальство, малое ли, — в черный
день всякое сгодится…
— Да хоть бы на Волге пароходы завести? — подняв голову, с живостью молвила Марья Гавриловна. — Пароходное
дело хвалят, у брата тоже бегают пароходы — и
большую пользу он от них получает.
Не успели оглянуться после Радуницы, как реки в берега вошли и наступило пролетье… Еще день-два миновало, и прикатил теплый Микула с кормом [9 мая, когда поля совсем покрываются травой — кормом для скота.]. Где хлеба довольно в закромах уцелело, там к Микулину
дню брагу варят, меда ставят, братчину-микульщину справляют, но таких мест немного. Вешнему Микуле за чарой вина
больше празднуют.
— Право, не знаю, матушка, что и сказать вам на́ это, — ответил Василий Борисыч. — Больно бы пора уж мне в Москву-то. Там тоже на Петров
день собрание думали делать… Поди, чать, заждались меня. Шутка ли!
Больше десяти недель, как и́з дому выехал.
Извещала брата о грозящих скитам напастях и о том, что на всякий случай она в городе место под келью покупает… умоляла брата поскорее съездить в «губернию» и там хорошенько да повернее узнать, не пришли ли насчет скитов из Петербурга указы и не ждут ли оттуда
больших чиновников по скитским
делам.
— Ума не приложу, — ответила Манефа. — Вот вертись тут одна, как знаешь: обитель
большая, а доведется нужное
дело, опричь Таифы, и послать некого.
— Вольно тебе, матушка, думать, что до сих пор я только одними пустяками занимаюсь, — сдержанно и степенно заговорила Фленушка. — Ведь мне уж двадцать пятый в доходе. Из молодых вышла, мало ли, много — своего ума накопила… А кому твои
дела больше меня известны?.. Таифа и та меньше знает… Иное
дело сама от Таифы таишь, а мне сказываешь… А бывало ль, чтоб я проговорилась когда, чтоб из-за моего болтанья неприятность какая вышла тебе?
Большие сборища бывают только на Духов
день…
Сжавшись в кучку, матери держались в сторонке. Рассевшись в тени меж деревьев, поминали они преподобного отца Софонтия привезенными из обителей яствами и приглашали знакомых
разделить с ними трапезу. Отказов не было, и вскоре
больше полутораста человек, разделясь на отдельные кучки, в строгом молчаньи ели и пили во славу Божию и на помин души отца Софонтия… Деревенские парни и горожане обступили келейниц и, взглядывая на молодых старочек и на пригоженьких белиц, отпускали им разные шуточки.
— По-моему, не надо бы торопиться — выждать бы хорошей цены, — заметил Сергей Андреич. — Теперь на муку цены шибко пошли пóд гору, ставят чуть не в убыток… В Казани, слышь, чересчур много намололи… Там, брат, паровые мельницы заводить теперь стали… Вот бы Патапу-то Максимычу в Красной Рамени паровую поставить. Не в пример бы спорей дело-то у него пошло. Полтиной бы на рубль
больше в карман приходилось.
— Для че спорить? — отозвался Алексей. — Чего нам делить-то? Споры да ссоры — неладное
дело. В миру да в ладу не в пример согласнее жить. Зачем споры? Значит, кто в чем родился, тот того и держись. Вот и вся недолга. Да и спорить-то не из-за чего. Язык только чесать, толку ведь никакого из того не выйдет — баловство одно, а
больше ничего. Для че спорить?
И в самом
деле в
большом доме помещался удельный приказ, а в том, что поменьше, — училище, небогатое, впрочем, учениками.