Неточные совпадения
Это было то же, если бы в
мире было всего два цвета — белый
и черный, а спектр не существовал.
Во мне вселенная
и, следовательно, во мне же вся правда
и вся неправда целого
мира; а если это во мне, то я могу быть хозяином того
и другого.
Спустившись, мы остановились у подъезда
и начали наблюдать, как съезжается избранная публика, те счастливцы, у которых были билеты. Большинство являлось в собственных экипажах. Из карет выходили разряженные дамы, офицеры, привилегированные мужчины. Это был совершенно особенный
мир, который мы могли наблюдать только у подъезда. У них были свои интересы, свои разговоры, даже свои слова.
— Э, вздор, старая эстетика! Вот для чего стоит жить, — проговорил он, указывая на красивую даму, полулежавшую в коляске. — Для такой женщины стоит жить… Ведь это совсем другая зоологическая разновидность, особенно по сравнению с теми дамами, с которыми нам приходится иметь дело. Это особенный
мир, где на первом месте стоит кровь
и порода. Сравни извозчичью клячу
и кровного рысака — так
и тут.
Да, я нес с собой воспоминания
и чувствовал себя пришлецом из другого
мира.
Какая это ужасная мысль, что
мир управляется именно покойниками, которые заставляют нас жить определенным образом, оставляют нам свои правила морали, свои стремления, чувства, мысли
и даже покрой платья.
— Ты — несчастная проза, а я наполняю весь
мир своими тремя буквами а, о
и е! — резюмировал Пепко эту сцену. — А на даму
и на ее собственного мерзавца наплевать… Мы еще не таких найдем.
Городовой делал вид, что гонится за ним,
и наступал желанный
мир.
Кстати, Пепко начал пропадать в «Розе»
и часто возвращался под хмельком в обществе Карла Иваныча. Немец отличался голубиной незлобивостью
и никому не мешал. У него была удивительная черта: музыку он писал по утрам, именно с похмелья, точно хотел в
мире звуков получать просветление
и очищение. Стихи Пепки аранжировались иногда очень удачно,
и немец говорил с гордостью, ударяя себя кулаком в грудь...
Одним словом, это целый
мир,
и весь ее день занят с утра до ночи.
Одним словом, в моей голове несся какой-то ураган,
и мысли летели вперед с страшной быстротой, как те английские скакуны, которые берут одно препятствие за другим с такой красивой энергией. В моей голове тоже происходила скачка на дорогой приз, какого еще не видал
мир.
Мне опять сделалось жаль Любочку, в которой мучительно умирал целый
мир и все будущее.
Впрочем, я так далеко зашел, что действительность совершенно тонула в целом
мире вымыслов
и галлюцинаций.
Мне было тяжело
и обидно даже думать о таком обороте дела,
и я употреблял все усилия, чтобы кончить дело
миром. Опять начались бесплодные хождения к «только редактору», который ударял себя в грудь
и говорил...
Я искренне полюбил этого фанатика газетного дела, — только такими людьми
и держится
мир.
Мой друг Пепко совершенно забыл обо мне, предоставив меня своей участи. Это было жестоко, но молодость склонна думать только о самой себе, — ведь
мир существует только для нее
и принадлежит ей. Мы почти не говорили. Пепко изредка справлялся о моем здоровье
и издавал неопределенный носовой звук, выражавший его неудовольствие...
Я не верил, что спокойно начинаю спать, что у меня явился аппетит, что весь
мир точно изменился сразу, а главное — на душе было так хорошо
и радостно.
С войны Пепко вывез целый словарь пышных восточных сравнений
и любил теперь употреблять их к месту
и не к месту. Углубившись в права, Пепко решительно позабыл целый
мир и с утра до ночи зубрил, наполняя воздух цитатами, статьями закона, датами, ссылками, распространенными толкованиями
и определениями. Получалось что-то вроде мельницы, беспощадно моловшей булыжник
и зерно науки. Он приводил меня в отчаяние своим зубрением.
Впрочем, ради дочери прощалось многое отцу,
и мир у них держался до тех пор, покуда не приехали гостить к генералу родственницы, графиня Болдырева и княжна Юзякина: одна — вдова, другая — старая девка, обе фрейлины прежних времен, обе болтуньи, обе сплетницы, не весьма обворожительные любезностью своей, но, однако же, имевшие значительные связи в Петербурге, и перед которыми генерал немножко даже подличал.
Мой бедный Ленский! за могилой // В пределах вечности глухой // Смутился ли, певец унылый, // Измены вестью роковой, // Или над Летой усыпленный // Поэт, бесчувствием блаженный, // Уж не смущается ничем, //
И мир ему закрыт и нем?.. // Так! равнодушное забвенье // За гробом ожидает нас. // Врагов, друзей, любовниц глас // Вдруг молкнет. Про одно именье // Наследников сердитый хор // Заводит непристойный спор.
Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд
и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении
мира, просто волосы дыбом поднимаются.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по
миру, // Не отойдя сосет!
Зеленеет лес, // Зеленеет луг, // Где низиночка — // Там
и зеркало! // Хорошо, светло // В
мире Божием, // Хорошо, легко, // Ясно на́ сердце. // По водам плыву // Белым лебедем, // По степям бегу // Перепелочкой.
— Коли всем
миром велено: // «Бей!» — стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого
и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Оно
и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. //
И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли
мир // (Сказал я,
миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу
и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»