Неточные совпадения
Все девицы взвизгнули и стайкой унеслись в горницы, а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной и долго
не могла
ничего понять, когда к ней влетели дочери всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае» и смотрела испуганными глазами то на дочерей, то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
Эта сцена более всего отозвалась на молчавшем Емельяне. Большак
понимал, что это он виноват, что отец самовольно хочет женить Галактиона на немилой, как делывалось в старину. Боится старик, чтобы Галактион
не выкинул такую же штуку, как он, Емельян. Вот и торопится… Совестно стало большаку, что из-за него заедают чужой век. И что это накатилось на старика? А Галактион выдержал до конца и
ничем не выдал своего настроения.
Мельница давно уже
не справлялась с работой, и Галактион несколько раз поднимал вопрос о паровой машине, но старик и слышать
ничего не хотел, ссылаясь на страх пожара. Конечно, это была только одна отговорка, что Галактион
понимал отлично.
— Что же тут особенного? — с раздражением ответила она. — Здесь все пьют. Сколько раз меня пьяную привозили домой. И тоже
ничего не помнила. И мне это нравится.
Понимаешь: вдруг
ничего нет, никого, и даже самой себя. Я люблю кутить.
—
Не люблю…
не люблю, — повторяла она и даже засмеялась, как русалка. — Ты сильнее меня, а я все-таки
не люблю… Милый,
не обижайся: нельзя насильно полюбить. Ах, Галактион, Галактион!..
Ничего ты
не понимаешь!.. Вот ты меня готов был задушить, а
не спросишь, как я живу, хорошо ли мне? Если бы ты действительно любил, так первым бы делом спросил, приласкал, утешил, разговорил… Тошно мне, Галактион… вот и сейчас тошно.
Умный старик
понимал, что попрежнему девушку воспитывать нельзя, а отпустить ее в гимназию
не было сил. Ведь только и свету было в окне, что одна Устенька. Да и она тосковать будет в чужом городе. Думал-думал старик, и
ничего не выходило; советовался кое с кем из посторонних — тоже
не лучше. Один совет — отправить Устеньку в гимназию. Легко сказать, когда до Екатеринбурга больше четырехсот верст! Выручил старика из затруднения неожиданный и странный случай.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал
не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто
ничего не знает, что дальше будет.
— А вот и пустит. И еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают, только ленивый
не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, — ежели бы была виновата, так
не пошла бы к твоей мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо… Да еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму. Еще того лучше будет… И ей будет лучше: как будто промежду нас
ничего и
не было…
Поняла теперь?
Он
понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с другими винокурами и что в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости,
не останавливающейся ни перед чем.
Ничего подобного раньше
не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион
понимал также и то, что винное дело — только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною силой, как хорошая паровая машина.
Он уже
понимал, что личное обогащение еще
не дает
ничего, а запольские коммерсанты дальше этого никуда
не шли, потому что дальше своего носа
ничего не видели и
не желали видеть.
—
Ничего ты
не понимаешь — вот и
ничего. Ну, зачем я сюда пришел?
—
Ничего не кажется, а только ты
не понимаешь. Ведь ты вся пустая, Харитина… да. Тебе все равно: вот я сейчас сижу, завтра будет сидеть здесь Ечкин, послезавтра Мышников. У тебя и стыда никакого нет. Разве девушка со стыдом пошла бы замуж за пьяницу и грабителя Полуянова? А ты его целовала, ты… ты…
— Ну, ну, ладно… Притвори-ка дверь-то. Ладно… Так вот какое дело. Приходится везти мне эту стеариновую фабрику на своем горбу…
Понимаешь? Деньжонки у меня есть… ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать — у самого
ничего не останется. Жаль… Тоже наживал… да. Я и хочу так сделать: переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя давать, как Ечкин. Ты ведь знаешь законы, так как это самое дело, по-твоему?
— Это вы… Да, вы, вы!
Не понимаете? Вам все нужно объяснять? Если бы вы
не писали своих дурацких корреспонденции,
ничего бы подобного
не могло быть. Из-за вас теперь мне глаз никуда нельзя показать.
Встреча с отцом вышла самая неудобная, и Галактион потом пожалел, что
ничего не сделал для отца. Он говорил со стариком
не как сын, а как член банковского правления, и старик этого
не хотел
понять. Да и можно бы все устроить, если бы
не Мышников, — у Галактиона с последним оставались попрежнему натянутые отношения. Для очищения совести Галактион отправился к Стабровскому, чтобы переговорить с ним на дому. Как на грех, Стабровский куда-то уехал. Галактиона приняла Устенька.
Стабровский никогда и
ничего не делал даром, и Устенька
понимала, что, сближаясь с Харченкой, он, с одной стороны, проявлял свою полную независимость по отношению к Мышникову, с другой — удовлетворял собственному тяготению к общественной деятельности, и с третьей — организовал для своей Диди общество содержательных людей. В логике Стабровского все в конце концов сводилось к этой Диде, которая была уже взрослою барышней.
Насколько сам Стабровский всем интересовался и всем увлекался, настолько Дидя оставалась безучастной и равнодушной ко всему. Отец утешал себя тем, что все это результат ее болезненного состояния, и
не хотел и
не мог видеть действительности. Дидя была представителем вырождавшейся семьи и
не понимала отца. Она могла по целым месяцам
ничего не делать, и ее интересы
не выходили за черту собственного дома.
—
Ничего вы
не понимаете, барышня, — довольно резко ответил Галактион уже серьезным тоном. — Да,
не понимаете… Писал-то доктор действительно пьяный, и барышне такие слова, может быть, совсем
не подходят, а только все это правда. Уж вы меня извините, а действительно мы так и живем… по-навозному. Зарылись в своей грязи и знать
ничего не хотим… да. И еще нам же смешно, вот как мне сейчас.
— А что это обозначает? Ах, Анфим, Анфим! Ничего-то ты
не понимаешь, честной отец! Где такая дудка будет расти? На некошенном месте… Значит, трава прошлогодняя осталась — вот тебе и дудка. Кругом скотина от бескормицы дохнет, а казачки некошенную траву оставляют… Ох, бить их некому!
— Ах, Устенька, Устенька,
ничего ты
не понимаешь!
—
Ничего ты
не понимаешь, Анна, — усовещивал ее Замараев. — Конечно, я им благодетель и себе в убыток баланс делаю: за тридцать-то шесть процентов в год мне и самому никто
не даст двугривенного. А только ведь и на мне крест есть…
Понимаешь?
—
Ничего я
не понимаю в этих делах, Михей Зотыч. Мы-то на двугривенные считаем.