Неточные совпадения
Все девицы взвизгнули и стайкой унеслись в горницы, а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной и долго
не могла ничего
понять, когда к ней влетели дочери всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае» и смотрела испуганными глазами то на дочерей, то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
Галактион даже закрыл глаза, рисуя себе заманчивую картину будущего пароходства. Михей Зотыч
понял, куда гнул любимый сын, и нахмурился.
Не о пустяках надо было сейчас думать, а у него вон что на уме: пароходы… Тоже придумает.
Эта сцена более всего отозвалась на молчавшем Емельяне. Большак
понимал, что это он виноват, что отец самовольно хочет женить Галактиона на немилой, как делывалось в старину. Боится старик, чтобы Галактион
не выкинул такую же штуку, как он, Емельян. Вот и торопится… Совестно стало большаку, что из-за него заедают чужой век. И что это накатилось на старика? А Галактион выдержал до конца и ничем
не выдал своего настроения.
Она
понимала, что он любит собственно
не ее, а тех будущих внучат, которых она подарит ему.
Мельница давно уже
не справлялась с работой, и Галактион несколько раз поднимал вопрос о паровой машине, но старик и слышать ничего
не хотел, ссылаясь на страх пожара. Конечно, это была только одна отговорка, что Галактион
понимал отлично.
— Что же тут особенного? — с раздражением ответила она. — Здесь все пьют. Сколько раз меня пьяную привозили домой. И тоже ничего
не помнила. И мне это нравится.
Понимаешь: вдруг ничего нет, никого, и даже самой себя. Я люблю кутить.
— Она ждет
не дождется, когда муж умрет, чтобы выйти замуж за Мышникова, — объяснила Харитина эту политику. —
Понимаешь, влюблена в Мышникова, как кошка. У ней есть свои деньги, и ей наплевать на мужнины капиталы. Все равно прахом пойдут.
— Доктор очень милый человек, но он сегодня немного того…
понимаете? Ну, просто пьян! Вы на него
не обижайтесь.
Слушая ожесточенные выходки доктора, Галактион
понимал только одно, что он действительно полный неуч и даже
не знает настоящих образованных слов.
Умный старик
понимал, что попрежнему девушку воспитывать нельзя, а отпустить ее в гимназию
не было сил. Ведь только и свету было в окне, что одна Устенька. Да и она тосковать будет в чужом городе. Думал-думал старик, и ничего
не выходило; советовался кое с кем из посторонних — тоже
не лучше. Один совет — отправить Устеньку в гимназию. Легко сказать, когда до Екатеринбурга больше четырехсот верст! Выручил старика из затруднения неожиданный и странный случай.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже
понимала, как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и
не подозревали.
Галактион был другого мнения и стоял за бабушку. Он
не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и на свете никогда
не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение,
понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
Галактион
понимал только одно, что
не сегодня-завтра все конкурсные плутни выплывут на свежую воду и что нужно убираться отсюда подобру-поздорову. Штоффу он начинал
не доверять. Очень уж хитер немец. Вот только бы банк поскорее открыли. Хлопоты по утверждению банковского устава вел в Петербурге Ечкин и писал, что все идет отлично.
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене.
Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать
не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
— Удивил!.. Ха-ха!.. Флегонт Васильич, отец родной, удивил! А я-то всего беру сто на сто процентов… Меньше ни-ни! Дело полюбовное: хочешь —
не хочешь. Кто шубу принесет в заклад, кто телегу, кто снасть какую-нибудь… Деньги деньгами, да еще отработай… И еще благодарят.
Понял?
— Вот черт принес! — жаловался он попадье. —
Не нашли другого время, а еще мы да мы… и всякое обращение
понимаем. Лезут
не знамо куда.
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те
понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да
не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
Устенька отлично
понимала этот немой язык и волновалась за каждую неловкость Галактиона: он гремел чайною ложечкой,
не умел намазать масла на хлеб, решительно
не знал, что делать с сандвичами.
Она
понимала, что Стабровский делается усиленно вежливым с гостем, чтобы тот
не заметил устроенной англичанкой демонстрации.
— Вот это я
понимаю… да! Очень хорошо, молодой человек! Я и сам об этом подумывал, да одному
не разорваться. Мы еще потолкуем об этом серьезно. А вы далеко пойдете, Галактион Михеич. Именно нам, русским, недостает разумной предприимчивости.
О разрыве его с Прасковьей Ивановной она знала и поэтому
не могла
понять, почему он
не хочет ее видеть.
Он
не чувствовал на себе теперь жадного внимания толпы, а видел только ее одну, цветущую, молодую, жизнерадостную, и
понял то, что они навеки разлучены, и что все кончено, и что будут уже другие жить.
Доктор присутствовал при этой сцене немым свидетелем и только мог удивляться. Он никак
не мог
понять поведения Харитины. Разрешилась эта сцена неожиданными слезами. Харитина села прямо на пол и заплакала. Доктор инстинктивно бросился ее поднимать, как человека, который оступился.
—
Не надо…
не надо… — шептала Харитина, закрывая лицо руками и защищаясь всем своим молодым телом. — Ах, какой вы глупый, доктор! Ведь я еще
не жила… совсем
не жила! А я такая молодая, доктор! Оставьте меня, доктор! Какая я гадкая…
Понимаете, я ненавижу себя!.. Всех ненавижу… вас…
— А вот и пустит. И еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают, только ленивый
не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, — ежели бы была виновата, так
не пошла бы к твоей мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо… Да еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму. Еще того лучше будет… И ей будет лучше: как будто промежду нас ничего и
не было…
Поняла теперь?
Малыгинский дом волновался. Харитон Артемьич даже
не был пьян и принял гостей с озабоченною солидностью. Потом вышла сама Анфуса Гавриловна, тоже встревоженная и какая-то несчастная. Доктор
понимал, как старушке тяжело было видеть в своем доме Прасковью Ивановну, и ему сделалось совестно. Последнее чувство еще усилилось, когда к гостям вышла Агния, сделавшаяся еще некрасивее от волнения. Она так неловко поклонилась и все время старалась
не смотреть на жениха.
Галактион отлично
понимал политику умного поляка,
не хотевшего выставлять себя в первую голову и выдвинувшего на ответственный пост безыменного и для всех безразличного немца.
— Да? Тем лучше, что мне
не нужно вам объяснять. Мы отлично
понимаем друг друга.
— Хотите, чтобы я сказал вам все откровенно? Штофф именно для такого дела
не годится… Он слишком юрок и
не умеет внушать к себе доверия, а затем тут все дело в такте. Наконец, мешает просто его немецкая фамилия… Вы
понимаете меня? Для вас это будет хорошим опытом.
Он
понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с другими винокурами и что в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости,
не останавливающейся ни перед чем. Ничего подобного раньше
не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион
понимал также и то, что винное дело — только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною силой, как хорошая паровая машина.
Он уже
понимал, что личное обогащение еще
не дает ничего, а запольские коммерсанты дальше этого никуда
не шли, потому что дальше своего носа ничего
не видели и
не желали видеть.
— Извините меня, Харитина Харитоновна, — насмелился Замараев. — Конечно, я деревенский мужик и настоящего городского обращения
не могу вполне
понимать, а все-таки дамскому полу как будто и
не того,
не подобает цыгарки курить. Уж вы меня извините, а это самое плохое занятие для настоящей дамы.
— Вы сейчас
не хотите
понять, а потом будете жалеть.
— Тебя
не спрошу. Послушай, Галактион, мне надоело с тобой ссориться.
Понимаешь, и без тебя тошно. А тут ты еще пристаешь… И о чем говорить: нечем будет жить — в прорубь головой. Таких ненужных бабенок и хлебом
не стоит кормить.
Когда Анфуса Гавриловна вернулась, Харитина даже раскрыла рот, чтобы сообщить роковую новость, но удержалась и только покраснела. У нее
не хватило мужества принять на себя первый напор материнского горя. Замараев
понял, почему сестрица струсила, сделал благочестивое лицо и только угнетенно вздыхал.
—
Не перешибай.
Не люблю… Говорю тебе русским языком: все подлецы. И первые подлецы — мои зятья… Молчи, молчи! Пашка Булыгин десятый год грозится меня удавить, немец Штофф продаст, Полуянов арестант, Галактион сам продался, этот греческий учителишка тоже оборотень какой-то… Никому
не верю!
Понимаешь?
Понимаешь, затравка-то какая сделана: сто тысяч
не баран начихал… да.
— Ну, ну, ладно… Притвори-ка дверь-то. Ладно… Так вот какое дело. Приходится везти мне эту стеариновую фабрику на своем горбу…
Понимаешь? Деньжонки у меня есть… ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать — у самого ничего
не останется. Жаль… Тоже наживал… да. Я и хочу так сделать: переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя давать, как Ечкин. Ты ведь знаешь законы, так как это самое дело, по-твоему?
Галактион кое-как
понял, в чем дело. Конечно, Вахрушка напился свыше меры — это так, но, с другой стороны, и отец был неправ,
не рассчитав старика. Во всем этом было что-то такое дикое.
Итак, Вахрушка занимал ответственный пост. Раз утром, когда банковская «мельница» была в полном ходу, в переднюю вошел неизвестный ему человек. Одет он был по-купечеству, но держал себя важно, и Вахрушка сразу
понял, что это
не из простых чертей, а важная птица. Незнакомец, покряхтывая, поднялся наверх и спросил, где можно видеть Колобова.
Этой одной фамилии было достаточно, чтобы весь банк встрепенулся. Приехал сам Прохоров, — это что-нибудь значило. Птица
не маленькая и недаром прилетела. Артельщики из кассы, писаря, бухгалтеры — все смотрели на знаменитого винного короля, и все
понимали, зачем он явился. Галактион
не вышел навстречу, а попросил гостя к себе, в комнату правления.
— Мы этот вопрос обсуждали и нашли, что он неудобоисполним. Вы меня
понимаете? Одним словом, мы
не можем.
Старушка умерла от разрыва сердца. Малыгинский дом точно весь застонал. Пока была жива старушка, ее почти
не замечали, а теперь для всех было ясно как день, что с нею вместе рушился весь дом. И всех лучше
понимал это сам Харитон Артемьич, ходивший из комнаты в комнату, как оглушенный.
Встреча с отцом вышла самая неудобная, и Галактион потом пожалел, что ничего
не сделал для отца. Он говорил со стариком
не как сын, а как член банковского правления, и старик этого
не хотел
понять. Да и можно бы все устроить, если бы
не Мышников, — у Галактиона с последним оставались попрежнему натянутые отношения. Для очищения совести Галактион отправился к Стабровскому, чтобы переговорить с ним на дому. Как на грех, Стабровский куда-то уехал. Галактиона приняла Устенька.
— Устенька, вы уже большая девушка и
поймете все, что я вам скажу… да. Вы знаете, как я всегда любил вас, — я
не отделял вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в том, что болезнь Диди до известной степени заразительна, то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я
не желаю и
не имею права рисковать вашим здоровьем. Скажу откровенно, мне очень тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.
— И я
не лучше других. Это еще
не значит, что если я плох, то другие хороши. По крайней мере я сознаю все и мучусь, и даже вот за вас мучусь, когда вы
поймете все и
поймете, какая ответственная и тяжелая вещь — жизнь.
Луковников
понимал, что по-своему купцы правы, и
не находил выхода. Пока лично его Мышников
не трогал и оказывал ему всякое почтение, но старик ему
не верил. «Из молодых да ранний, — думал он про себя. — А все проклятый банк».
Этого уже решительно никто
не мог
понять, а сам Харченко никому
не говорил.
Он
понял все и рассмеялся. Она ревновала его к пароходу. Да, она хотела владеть им безраздельно, деспотически, без мысли о прошедшем и будущем. Она растворялась в одном дне и
не хотела думать больше ни о чем. Иногда на нее находило дикое веселье, и Харитина дурачилась, как сумасшедшая. Иногда она молчала по нескольку дней, придиралась ко всем, капризничала и устраивала Галактиону самые невозможные сцены.
— Господи, что прежде-то было, Илья Фирсыч? — повторял он, качая головой. — Разве это самое кто-нибудь может
понять?.. Таких-то и людей больше
не осталось. Нынче какой народ пошел: троюродное наплевать — вот и вся музыка. Настоящего-то и нет. Страху никакого, а каждый норовит только себя выше протчих народов оказать. Даже невероятно смотреть.