Неточные совпадения
Писарь давно обленился, отстал от всякой работы и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как тот поворачивал всякое
дело. Заразившись его энергией, писарь
начал заводить строгие порядки у себя в доме, а потом в волости. Эта домашняя революция закончилась ссорой с женой, а в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
Начать с того, что мельницу он считал
делом так себе, пока, а настоящее было не здесь.
В Вахрушке, по мере того как они удалялись вглубь бассейна Ключевой, все сильнее сказывался похороненный солдатчиной коренной русский пахарь. Он то и
дело соскакивал с телеги, тыкал кнутовищем в распаханную землю и
начинал ругаться.
В последнюю зиму, когда строился у Стабровского завод, немец
начал бывать у Колобовых совсем часто.
Дело было зимой, и нужно было закупать хлеб на будущий год, а главный рынок устраивался в Суслоне.
Дело громадное и будет зависеть от тысячи случайностей,
начиная с самой жестокой конкуренции, какая существует только в нашем водочном
деле.
В первый еще раз Галактиону пришлось столкнуться с нечистым
делом, и он поколебался, продолжать его или бросить в самом
начале.
Для Ечкина это было совсем не убедительно. Он развил широкий план нового хлебного
дела, как оно ведется в Америке. Тут были и элеватор, и подъездные пути, и скорый кредит, и заграничный экспорт, и интенсивная культура, — одним словом, все, что уже существовало там, на Западе. Луковников слушал и мог только удивляться. Ему
начинало казаться, что это какой-то сон и что Ечкин просто его морочит.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он
начал уважать в нем его удивительный ум и еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и с этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть. Будь Ечкин кровный русак, совсем бы другое
дело.
Галактион
начинал побаиваться, как бы не запутаться с этим
делом в чужих плутнях.
Явилось предположение, что писал кто-нибудь «из поляков» или «из жидов», — народ известный. От полуяновского-то
дела никому не поздоровится, ежели
начнут делать переборку.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и
начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое
дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
«Ах, проклятые бабы! —
начал сердиться писарь. — Это им поп Макар навозит новостей из Заполья, да пьяный Карла болтает. Этакое зелье эти самые бабы! До всего-то им
дело».
Были два
дня, когда уверенность доктора пошатнулась, но кризис миновал благополучно, и девушка
начала быстро поправляться. Отец радовался, как ребенок, и со слезами на глазах целовал доктора. Устенька тоже смотрела на него благодарными глазами. Одним словом, Кочетов чувствовал себя в классной больше дома, чем в собственном кабинете, и его охватывала какая-то еще не испытанная теплота. Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел на нее с чувством собственности, как на отвоеванную у болезни жертву.
Впрочем, Галактион почти не жил дома, а все разъезжал по
делам банка и
делам Стабровского. Прохоров не хотел сдаваться и вел отчаянную борьбу. Стороны зашли уже слишком далеко, чтобы помириться на пустяках. Стабровский с каждым годом развивал свои операции все шире и
начинал теснить конкурента уже на его территории. Весь вопрос сводился только на то, которая сторона выдержит дольше. О пощаде не могло быть и речи.
Дело было в
начале декабря, в самый развал хлебной торговли, когда в Суслон являлись тысячи продавцов и скупщиков. Лучшего момента Прохоров не мог и выбрать, и Галактион не мог не похвалить находчивости умного противника.
— Так, так… Сказывают, что запольские-то купцы сильно
начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь
дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. Почем у вас берут-то на заклад?
Для него было ясно, что старик
начинает запутываться в
делах и, может быть, даже сам не знает еще многого.
В тот же
день вечером пришел Замараев. Он имел какой-то особенно торжественный вид и, по обыкновению,
начал издалека.
Лучше всех держала себя от
начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу, как только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В самом
деле, дай их отцу, а потом и поминай, как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет к Галактиону и передала все деньги ему.
Галлюцинация продолжалась до самого утра, пока в кабинет не вошла горничная. Целый
день потом доктор просидел у себя и все время трепетал: вот-вот войдет Прасковья Ивановна. Теперь ему
начинало казаться, что в нем уже два Бубнова: один мертвый, а другой умирающий, пьяный, гнилой до корня волос. Он забылся, только приняв усиленную дозу хлоралгидрата. Проснувшись ночью, он услышал, как кто-то хриплым шепотом спросил его...
Значит, оставалось опять жить с Галактионом и терпеть новые побои, — она сознавала, что нынешний
день только
начало еще худших
дней.
Мельничные пожары
начали из года в год повторяться с математическою точностью, так что знатоки
дела вперед предсказывали, чьи теперь мельницы должны были гореть.
Молодые должны были ехать на мельницу в Прорыв через два
дня. Замараева мучило глупое поведение Симона, и он забегал к нему несколько раз за справками. Эти приставанья
начали тревожить Симона. Он потихоньку выпил для храбрости коньяку и решил объясниться со стариком начистоту.
Сам по себе он даже не интересен и даже лучше его совсем не знать, ибо он весь растворяется в своем
деле, он фермент, бродильное
начало, та закваска, о которой говорится в писании… да.
Скитские старцы ехали уже второй
день. Сани были устроены для езды в лес, некованные, без отводов, узкие и на высоких копыльях. Когда выехали на настоящую твердую дорогу, по которой заводские углепоставщики возили из куреней на заводы уголь, эти лесные сани
начали катиться, как по маслу, и несколько раз перевертывались. Сконфуженная лошадь останавливалась и точно с укором смотрела на валявшихся по дороге седоков.
— Вот, вот… Посмеялся он над нами, потому его время настало. Ох, горе душам нашим!.. Покуда лесом ехали, по снегу, так он не смел коснуться, а как выехали на дорогу, и
начал приставать… Он теперь везде по дорогам шляется, — самое любезное для него
дело.
Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? —
начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти
дела не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и того… как там следует — чтобы и уши не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и
начните.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на
дело несколько иными глазами, нежели несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь самое верное средство — это
начать во все места просьбы писать.
Тогда поймали Матренку Ноздрю и
начали вежливенько топить ее в реке, требуя, чтоб она сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто в том
деле ей пособлял?
Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного
дела, которым ознаменовалось
начало восемнадцатого столетия в России.