Неточные совпадения
—
Другие и пусть живут по-другому, а нам и так ладно. Кому надо, так и моих маленьких горниц не обегают. Нет, ничего, хорошие
люди не брезгуют… Много у нас в Заполье этих других-то развелось. Модники… Смотреть-то на них тошно, Михей Зотыч. А все через баб… Испотачили бабешек, вот и мутят: подавай им все по-модному.
Дед так и прожил «колобком» до самой смерти, а сын, Михей Зотыч, уже был приписан к заводским
людям, наравне с
другими детьми.
Получив вольную (действие происходило в сороковых годах), Михей Зотыч остался на заводах. Он арендовал у заводовладельца мельницу в верховьях Ключевой и зажил на ней совсем вольным
человеком. Нужно было снова нажить капитал, чтобы выступить на
другом поприще. И этот последний шаг Михей Зотыч делал сейчас.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила
другая тетка, — не с деньгами жить… А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не
человек. Да еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то и торопит, чтобы огласки какой не вышло.
Появились и
другие неизвестные
люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой немец с бритою верхней губой, — он говорил только вопросами: «Что вы думаете? как вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым
другом, который попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового немца была Драке, Федор Федорыч.
— Это, голубчик, гениальнейший
человек, и
другого такого нет, не было и не будет. Да… Положим, он сейчас ничего не имеет и бриллианты поддельные, но я отдал бы ему все, что имею. Стабровский тоже хорош, только это уж
другое: тех же щей, да пожиже клей. Они там, в Сибири, большие дела обделывали.
И это предвидел Галактион и раньше нанял артель вятских плотников в сорок
человек да
другую артель каменщиков.
В лице Вахрушки хитрый старик приобрел очень хорошего сотрудника. Вахрушка был
человек бывалый, насмотрелся всячины, да и свою округу знал как пять пальцев. Потом он был с бедной приуральской стороны и знал цену окружавшему хлебному богатству, как никто
другой.
— Послушай, старичок, поговорим откровенно, — приставал Штофф. — Ты живой
человек, и я живой
человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и я тоже хочу… Так? И все
другие хотят, да не знают, как его взять.
Галактион слушал эту странную исповедь и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному и, как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый
человек, у самого две дочери на руках, и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку… У Галактиона даже пошла дрожь по спине при одной мысли о такой возможности. А чем же Харитина хуже
других? Дома не у чего было жить, вот и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так бывает.
Но ведь не он, так на его место найдется десяток
других охотников, притом во главе конкурса стоял такой почтенный
человек, как старик Луковников; наконец, ему не из чего было выбирать, а жить было нужно.
Эта первая неудачная встреча не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону, как
человек совершенно
другого, неизвестного ему мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил поговорить на разные темы, забывая на
другой день, о чем говорилось вчера.
Человек как
человек, ничем не хуже
других народов, а только умнее.
— А между тем обидно, Тарас Семеныч. Поставьте себя на мое место. Ведь еврей такой же
человек. Среди евреев есть и дураки и хорошие
люди. Одним словом, предрассудок. А что верно, так это то, что мы
люди рабочие и из ничего создаем капиталы. Опять-таки: никто не мешает работать
другим. А если вы не хотите брать богатства, которое лежит вот тут, под носом… Упорно не хотите. И средства есть и энергия, а только не хотите.
— Я говорю к примеру… Мало ли есть
других дел, Тарас Семеныч? Только нужны
люди и деньги… да.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он начал уважать в нем его удивительный ум и еще более удивительную энергию. Таким
людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и с этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть. Будь Ечкин кровный русак, совсем бы
другое дело.
— Ах, какой вы, Тарас Семеныч! Стабровский делец — одно, а Стабровский семейный
человек, отец — совсем
другое. Да вот сами увидите, когда поближе познакомитесь. Вы лучше спросите меня: я-то о чем хлопочу и беспокоюсь? А уж такая натура: вижу, девочка растет без присмотру, и меня это мучит. Впрочем, как знаете.
— Вот здесь я деловой
человек, — объяснил Стабровский, показывая Луковникову свой кабинет. — Именно таким вы меня знали до сих пор. Сюда ко мне приходят
люди, которые зависят от меня и которые завидуют мне, а вот я вам покажу
другую половину дома, где я самый маленький
человек и сам нахожусь в зависимости от всех.
Недоволен был только сам поп Макар, которому уже досталось на орехи от некоторых властодержцев. Его корили, зачем погубил такого
человека, и пугали судом, когда потребуют свидетелем. Даже такие
друзья, как писарь Замараев и мельник Ермилыч, заметно косились на попа и прямо высказывали свое неудовольствие.
— Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в
люди выбраться, чтобы перед
другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
— И буду, всегда буду. Ведь
человек, который обличает
других, уже тем самым как бы выгораживает себя и садится на отдельную полочку. Я вас обличаю и сам же служу вам. Это напоминает собаку, которая гоняется за собственным хвостом.
Отдохнув, Полуянов повел атаку против свидетелей с новым ожесточением. Он требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей, — одним словом, всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного
человека пользовался всякою оплошностью. Больше всего ему хотелось притянуть к делу
других, особенно таких важных свидетелей, как о. Макар и запольские купцы.
— А вы тут засудили Илью Фирсыча? — болтал писарь, счастливый, что может поговорить. — Слышали мы еще в Суслоне… да. Жаль, хороший был
человек. Тоже вот и про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час… По
другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те времена.
Неугомонный
человек исчез как метеор. Ечкин поражал Галактиона своею необыкновенной энергией, смелостью и уменьем выпутаться из какого угодно положения. Сначала он относился к нему с некоторым предубеждением, как к жиду, но теперь это детское чувство совершенно заслонялось
другими соображениями. Вот как нужно жить на белом свете, вот как работать.
Раньше доктор изредка завертывал в клуб, а теперь бросил и это из страха скандала. Что стоило какому-нибудь пьяному купчине избить его, — личная неприкосновенность в Заполье ценилась еще слишком низко. Впрочем, доктор приобрел благодаря этим злоключениям нового
друга в лице учителя греческого языка только что открытой в Заполье классической прогимназии, по фамилии Харченко. Кстати, этот новый
человек сейчас же по приезде на место служения женился на Агнии Малыгиной, дополнив коллекцию малыгинских зятьев.
Он сделался своим
человеком у Замараевых и первым
другом.
— Все его любят… Уж такой
человек уродился. Значит, особенный
человек… да. У него все на отличку супротив
других. Вон как он Прохорову-то хвост куфтой подвязал.
Разве может быть
другой такой
человек?
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все о
других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог… Посмотрел я в Заполье на добрых
людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят,
другие деньги на постройку дают — чего лучше? А тут еще: на, испей дешевой водочки… Только вот как с закуской будет? И ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
Устенька не могла не согласиться с большею половиной того, что говорил доктор, и самым тяжелым для нее было то, что в ней как-то пошатнулась вера в любимых
людей. Получился самый мучительный разлад, заставлявший думать без конца. Зачем доктор говорит одно, а сам делает
другое? Зачем Болеслав Брониславич, такой умный, добрый и любящий, кого-то разоряет и помогает
другим делать то же? А там, впереди, поднимается что-то такое большое, неизвестное, страшное и неумолимое.
Получалась настоящая трагикомедия, и настоящий Полуянов точно раскололся надвое: один Полуянов в прошлом,
другой в настоящем, и ничего, ровно ничего, что связывало бы этих двух
людей.
Полуянов пил одну рюмку водки за
другой с жадностью наголодавшегося
человека и быстро захмелел. Воспоминания прошлого величия были так живы, что он совсем забыл о скромном настоящем и страшно рассердился, когда Прохоров заметил, что поп Макар, хотя и виноват кругом, но согнуть его в бараний рог все-таки трудно.
Да и
люди совсем
другие пошли.
— Чего я боюсь? Всего боюсь, детки… Трудно прожить жизнь, особенно русской женщине. Вот я и думаю о вас… что вас будет интересовать в жизни, с какими
людьми вы встретитесь… Сейчас мы еще не поймем
друг друга.
В нем точно жили несколько
человек: один, который существовал для
других, когда доктор выходил из дому,
другой, когда он бывал в редакции «Запольского курьера», третий, когда он возвращался домой, четвертый, когда он оставался один, пятый, когда наступала ночь, — этот пятый просто мучил его.
— Совсем несчастный! Чуть-чуть бы по-другому судьба сложилась, и он бы
другой был. Такие
люди не умеют гнуться, а прямо ломаются. Тогда много греха на душу взял старик Михей Зотыч, когда насильно женил его на Серафиме. Прежде-то всегда так делали, а по нынешним временам говорят, что свои глаза есть. Михей-то Зотыч думал лучше сделать, чтобы Галактион не сделал так, как брат Емельян, а оно вон что вышло.
— Ведь я — святой
человек, Илья Фирсыч, святой по терпению… Господи, чего только я не терплю? Нет, кажется, такой глупости, которую не приходилось бы проделывать. И, ей-богу, не для себя хлопочу, а для
других…
Стабровский никогда и ничего не делал даром, и Устенька понимала, что, сближаясь с Харченкой, он, с одной стороны, проявлял свою полную независимость по отношению к Мышникову, с
другой — удовлетворял собственному тяготению к общественной деятельности, и с третьей — организовал для своей Диди общество содержательных
людей. В логике Стабровского все в конце концов сводилось к этой Диде, которая была уже взрослою барышней.
— Ах, это совсем
другое дело! Мы, старики, в силу вещей, относимся к
людям снисходительнее, хотя и ворчим. Молодость нетерпима, а за старостью стоит громадный опыт, который говорит, что на земле совершенства нет и что все относительно. У стариков, если хочешь, своя логика.
— О нас не беспокойтесь, — с улыбкой ответила невеста. — Проживем не хуже
других. Счастье не от
людей, а от бога. Может быть, вы против меня, так скажите вперед. Время еще не ушло.
— Я? Я
человек вежливый и давно уступил совершенство
другим. По-моему, даже обидно быть совершенным в обществе
людей с недостатками… А впрочем, каждый глуп как раз настолько, насколько это нужно.
Михей Зотыч побежал на постоялый двор, купил ковригу хлеба и притащил ее в башкирскую избу. Нужно было видеть, как все кинулись на эту ковригу, вырывая куски
друг у
друга.
Люди обезумели от голода и бросались
друг на
друга, как дикие звери. Михей Зотыч стоял, смотрел и плакал… Слаб
человек, немощен, а велика его гордыня.
Потом Михею Зотычу сделалось страшно уже не за себя, а за
других, за потемневший разум, за страшное зверство, которое дремлет в каждом
человеке. Убитому лучше — раз потерпеть, а убивцы будут всю жизнь казниться и муку мученическую принимать. Хуже всякого зверя
человек, когда господь лишит разума.
И вдруг ничего нет!.. Нет прежде всего любимого
человека. И
другого полюбить нет сил. Все кончено. Радужный туман светлого утра сгустился в темную грозовую тучу. А любимый
человек несет с собой позор и разорение. О, он никогда не узнает ничего и не должен знать, потому что недостоин этого! Есть святые чувства, которых не должна касаться чужая рука.