Неточные совпадения
— Пустяки: и курица
пьет, ангел мой. А если не умеешь, так нужно учиться у
людей опытных.
Только покажется на фабрике, а завтра, глядишь, несколько
человек и пошло «в гору», то
есть в шахту медного рудника, а других порют в машинной при конторе.
В этих «жартах» и «размовах» Овсянников не принимал никакого участия. Это
был угрюмый и несообщительный
человек, весь ушедший в свою тяжелую собачью службу крепостного письмоводителя. Теперь он, переглянувшись с Чебаковым, покосился на Мухина.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все
будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж
будет тянуть жилы из
людей… гноить их заживо… да.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим
человеком, а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными
людьми, а дети этого уже не
будут знать.
Есть человеческое достоинство… да…
— Хуже
будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же
люди, как и все другие. Да,
есть человеческое достоинство, как
есть зверство…
«Фундатором» этого заводского округа
был выходец из Балахны, какой-то промышленный
человек по фамилии Устюжанин.
Основа
был кержак и слыл за богатого
человека.
Знакомый
человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты
будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же
было мне с ним делать?
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена
ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью
были согласны Евгеньич и Рачитель, как
люди опытные в житейских делах.
Морок
был удивительный
человек, умевший отбиться от работы даже в крепостное время.
— А?..
Выпьем!.. — как-то мычал Груздев; он редко
пил и под влиянием вина превращался из бойкого и говорливого
человека в меланхолика.
— Дурак,
человеком будет твой Петька, — коротко объяснил Палач, по-медвежьи покровительствовавший Елеске. — Выучится, в контору служителем определят.
У Морока
был свой гонор, и в течение лета он оставался почти честным
человеком, за исключением мелких краж где-нибудь на покосе.
Мухин
был недоволен, что эти чужие
люди мешают ему поговорить с глазу на глаз с матерью.
— Так, родимый мой… Конешно, мы
люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
—
Был… Мне, брат, нельзя, потому что тут исправник и Лука Назарыч. Подневольный я
человек.
—
Будет,
будет, — ласково удерживала Таисья расходившегося старца. — Все мы грешные
люди и все
будем в огне гореть.
— Чего не может
быть: влоск самого уходили… Страшно смотреть: лица не видно, весь в крови, все платье разорвано. Это какие-то звери, а не
люди! Нужно запретить это варварское удовольствие.
Когда ей приходилось особенно тошно, она вечером завертывала на покос к Чеботаревым, — и
люди они небогатые, свой брат, и потом товарка здесь
была у Наташки, старшая дочь Филиппа, солдатка Аннушка, работавшая на фабрике вместе с Наташкой.
Бедные
люди поневоле делаются несправедливыми, как
было и теперь.
— Надо засылать ходоков, старички, — повторял Филипп Чеботарев, когда собирались
человек пять-шесть. — Страда в половине, которые семьи управились с кошениной, а ежели
есть свои мужики, так поставят сено и без старика. Надо засылать.
— Уж это што и говорить, — соглашались все. — Как по другим прочиим местам добрые
люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно
было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться… В аккурате надо дело делать.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как
было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского
человека, особенно у бабы?
Первое чувство, которое охватило Аграфену, когда сани переехали на другую сторону Каменки и быстро скрылись в лесу, походило на то, какое испытывает тонущий
человек. Сиденье у саней
было узкое, так что на поворотах, чтобы сохранить равновесие, инок Кирилл всем корпусом наваливался на Аграфену.
— Що я вам кажу? — тянет Коваль точно сквозь сон. — А то я вам кажу, братики, што сват гвалтует понапрасну… Пусто бы этой орде
было! Вот што я вам кажу… Бо ка-зна-що! Чи вода була б, чи лес бул, чи добри
люди: ничегесенько!.. А ну ее, орду, к нечистому… Пранцеватый народ в орде.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы
выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми
людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Мурмосские служащие для Нюрочки оставались чужими
людьми, а двое последних
были уже своими.
Из крепостных управителей Мухин являлся единственным
человеком, на которого возможно
было возложить такое поручение.
Груздев приехал перед масленицей и остановился в господском доме. Петр Елисеич обрадовался ему, как дорогому гостю, потому что мог с ним отвести душу. Он вытащил черновые посланного проекта и торопливо принялся объяснять
суть дела, приводя выдержки из посланной рукописи. Груздев слушал его со вниманием заинтересованного
человека.
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати
человек, а за каждым нужен глаз… Наше дело тоже аховое: не кормя, не
поя, ворога не наживешь.
Это
был захватывающий момент, и какая-то стихийная сила толкала вперед
людей самых неподвижных, точно в половодье, когда выступившая из берегов вода выворачивает деревья с корнем и уносит тяжелые камни.
— Мне што покос! — кричал Деян. — Не с собой везти… Владай, Никитич, твои счастки. Вот я каков
человек есть…
В караул он попал еще молодым, потому что
был немного тронутый
человек и ни на какую другую работу не годился.
Аннушка так устала, что не могла даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине.
Было еще светло настолько, что не смешаешь собаку с
человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
— Нельзя, Петр Елисеич, — с какою-то грустью в голосе объясняла Анфиса Егоровна. — На
людях живем… Не доводится
быть хуже других. Я-то, пожалуй, и скучаю о Самосадке…
— Нет, я не раскаиваюсь в этом, — ответил он дрожащим голосом. — Каждый порядочный
человек должен
был сделать то же самое.
— А что же, околевать ему, мальчонке, по-твоему?.. Что кержак, что мочеганин — для меня все единственно… Вон Илюшка Рачитель, да он кого угодно за пояс заткнет! Обстоятельный
человек будет…
Но что значит он, прогнанный со службы управитель, когда дело идет,
быть может, о тысячах
людей?
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и еще раз почувствовал себя тяжело и неприятно, как
человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего не
было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки не
было в комнате, он сделал Катре замечание.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это
было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится
человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих
людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку
будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
— Ну, и
человек! — повторяла она, когда Домнушка передала историю с Татьяной. — Точно он с того свету объявился… Таких-то у нас ровно еще не бывало. А где он робить
будет?
— Уж ты не взыскивай с нее очень-то, — умасливала его Анисья. — Одна у нас, у баб, слабость. Около тебя-то опять
человеком будет.
Сборы на Самосадку вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не
был суеверным
человеком, но его начали теснить какие-то грустные предчувствия. Что он высидит там, на Самосадке, а затем, что ждет бедную Нюрочку в этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что все это делается только «пока», а там
будет видно. Из заводских служащих всех лучше отнесся к Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич. Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил...
Единственным разумным
человеком являлась мастерица Таисья, и через нее Петр Елисеич делал напрасную попытку уговорить остальных, но все это
было бесполезно.
Зато мать Енафа
была радехонька каждому новому
человеку и ублажала каждого встречного.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это
были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые
люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это
было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого
человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять свои
люди и счеты свои… Еще в силе
человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже
будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и
буду слезно просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.