Неточные совпадения
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его
больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего:
сами крепостные.
Над
самым шлюзом, по которому на
большой глубине глухо бурлила вода, выдвигалась деревянная площадка, обнесенная балясником.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще
больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в
самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с
большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею
самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же
самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
Довольный произведенным впечатлением, Самоварник поднялся на ноги и размахивал своим халатом под
самым носом у Никитича, точно петух. Казачок Тишка смотрел своими
большими глазами то на дядю, то на развоевавшегося Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет дядя.
Тулянки
сами охотно шли за хохлов, потому что там не было
больших семей, а хохлушки боялись женихаться с туляками.
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники.
Сам старик работал всю жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и
большое хозяйственное обзаведение, но
большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла
больше свободы, — в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за
самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
— Перестань, Дуня, — ласково уговаривал ее Груздев и потрепал по плечу. — Наши самосадские старухи говорят так: «Маленькие детки матери спать не дают, а
большие вырастут —
сам не уснешь». Ну, прощай пока, горюшка.
Груздев отнесся к постигшему Самосадку позору с
большим азартом, хотя у
самого уже начинался жар. Этот сильный человек вдруг ослабел, и только стоило ему закрыть глаза, как сейчас же начинался бред. Петр Елисеич сидел около его кровати до полночи. Убедившись, что Груздев забылся, он хотел выйти.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы
сами про себя знают, а Тит думал
больше о своем Туляцком конце.
Катря провела их в переднюю, куда к ним вышел и
сам Петр Елисеич. Он только что оторвался от работы и не успел снять даже
больших золотых очков.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка:
сама ты
большая,
сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Когда пошевни подъехали к заимке, навстречу бросились две
больших серых собаки, походивших на волков. На их отчаянный лай и рычанье в окне показалась голова
самого хозяина.
Старик
сам отворил ворота, и пошевни въехали на
большой, крытый по-раскольничьи, темный двор.
У Таисьи не раз у
самой закипали слезы, но она сдерживала свою бабью жалость, чтобы еще
больше не «расхмелить» девку.
Смущенный Кирилл, сбиваясь в словах, объяснял, как они должны были проезжать через Талый, и скрыл про ночевку на Бастрыке. Енафа не слушала его, а
сама так и впилась своими
большими черными глазами в новую трудницу. Она, конечно, сразу поняла, какую жар-птицу послала ей Таисья.
— Вон там, в
самом дальнем конце озера, видишь, белеет церковь? — объяснял Петр Елисеич. — Прямо через озеро будет верст десять, а объездом
больше пятнадцати.
— Не знаю я ничего, Дунюшка… Не говорит он со мной об этом, а
сама спрашивать боюсь. С Татьяной он
больше разговоры-то свои разговаривает…
Эта смелость солдата забраться в гости к
самому Палачу изумила даже Самоварника: ловок солдат. Да еще как говорит-то: не чужой мне, говорит, Никон Авдеич. Нечего сказать, нашел
большую родню — свояка.
Сама могилка ничего особенного не представляла: небольшой деревянный полусгнивший «голубец» с деревянным крестом, и
больше ничего.
— Ну его к ляду, управительское-то место! — говорил он. — Конечно, жалованья
больше, ну, и господская квартира, а промежду прочим наплевать… Не могу, Паша, не могу своего карактера переломить!.. Точно вот я другой человек, и свои же рабочие по-другому на меня смотрят. Вижу я их всех наскрозь, а
сам как связанный.
И рудник не приходилось оставлять, да и
сам по себе Ефим Андреич был
большой домосед.
О себе
самой она как-то даже и не думала, а заботилась
больше всего о сыне: как-то он будет жить без нее?..
Сама мастерица Таисья походила
больше всего именно на пчелу, лепившую невидимый сот.
Авгарь, побелевшая от ужаса, делала знаки, чтобы Конон не отворял двери, но он только махнул на нее рукой. Дверь была без крючка и распахнулась
сама, впустив
большого мужика в собачьей яге. [Яга — шуба вверх мехом. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] За ним вошел другой, поменьше, и заметно старался спрятаться за первым.
Сидор Карпыч был доволен, кажется,
больше всех, особенно когда устроился в сарайной. Он терпеть не мог переездов с места на место, а сейчас ворчал себе под нос, что в переводе означало довольство. Нюрочка
сама устроила ему комнату, расставила мебель, повесила занавески.
Таисья спала прямо на голом полу у
самой кровати, свернувшись клубочком, а на кровати под байковым одеялом лежал совсем
большой мужчина.
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был
самый разнообразный, но Васе
больше всего нравились повести и романы из русской жизни. В каждой героине он видел Нюрочку и в каждом герое себя, а пока только не спускал глаз с своей сиделки.
Сам Никитич знал о молодом веселье, кипевшем в его доме, только стороной,
больше через сестру Таисью, и каждый раз удивлялся
самым искренним образом.
Петр Елисеич отмалчивался, что еще
больше раздражало Голиковского. Старик исправник тоже молча курил сигару; это был администратор нового типа, который понимал, что
самое лучшее положение дел в уезде то, когда нет никаких дел. Создавать такие бунты просто невыгодно: в случае чего, он же и останется в ответе, а пусть Голиковский
сам расхлебывает кашу, благо получает ровно в пять раз
больше жалованья.
Вася тоже приходил по вечерам, скромно усаживался куда-нибудь в уголок и
больше молчал, подавленный своею необразованностью, — он от всей души завидовал доктору, который вот так свободно может говорить с Нюрочкой обо всем, точно
сам родился и вырос в Ключевском.
Доктор задумался и даже немного покраснел, проверяя
самого себя. Да,
самое лучшее будет ему не возвращаться в Ключевской завод, как говорит Парасковья Ивановна. Нюрочка ему нравилась, как редкий экземпляр — не
больше, а она могла взглянуть на него другими глазами. Да и момент-то выдался такой, что она пойдет на каждое ласковое слово, на каждый участливый взгляд. Он не подумал об этом, потому что думал только об одном себе.
Доктор и Парасковья Ивановна расстались
большими друзьями. Проводы Петра Елисеича всего
больше походили на похороны. Нюрочка потеряла всю свою выдержку и навела тоску слезами на всех. Она прощалась с отцом навсегда и в последнюю минуту заявила, что непременно
сама поедет.